Данциг-Сикорский опять над ним вздохнул. Вздох был коротким и пресекся, будто от черного мысленного испуга.
— Неужели так трудно переменить насильственный принцип существования на миротворческий? — возмутился Курнопай. — Сотни тысяч человек послать на гибель было легко… А ведь всем хотелось жить. И почти все не оставили после себя детей и не осуществили надежд возвысить народ, не проявили своего дара, не познали счастья.
Байки, сдобренные ехидством, о застенчивости великого маршала по части женского пола не переставали крутиться в училище термитчиков. Но что-то не слыхивал Курнопай о простоватости Данциг-Сикорского. И вдруг снова бесхитростное признание. Да, легко было посылать на гибель. Всеоправдательной и прекрасной считалась смерть за державу. Отдать жизнь за нее — возвышенней предназначения тогда и не было. Не долга — предназначения.
— А умереть за САМОГО?
— Никто никогда не допускал, что САМОМУ требуется защита. САМ, подобно Богу: за пределами уязвимости. Собственно, САМОГО внедряли в самийцев настоятельней, чем Бога. Нами ОН воспринимался как духовная инстанция над Богом. Не случайно у Бога одна буква прописная, а у НЕГО — все. И в местоимениях ОН пишется прописными буквами.
Рассерженный вихлянием памяти («Никакой не склероз: дисциплинарная разболтанность».), Данциг-Сикорский зашлепал по спрессованному из глины и покрытому лаком полу, массируя седую впрожелть голову. Вспомнил, о чем забыл. По-пацаньи виновато подбежал в Курнопаю. Как не вспомнить?! Вспомнил он его вопрос, являющийся основным вопросом современности. Все государственные предводители сознают, что трагедия постигнет человечество, если не перейти от насильственного принципа существования на миротворчество, тем не менее большинство продолжает вооружаться или воевать, и лишь отдельные из них имеют символические военные арсеналы и армии, полагаясь либо на торжество благоразумия, либо на неуклонный вывод: в момент ядерного испепеления сгорит будущее людей. Сознавать, к несчастью, — не значит поступать. Поступать — не значит достигать. Мощь безумия сравнима с ядерной мощью, могущество здравомыслия аналогично ружейным выстрелам. Английские женщины бились против крылатых ракет у себя на острове, но североамериканцы привезли эти ракеты и установили. Россия и Индия наращивают борьбу за уничтожение ядерного оружия, а правительство Соединенных Штатов, наперекор своему народу, увеличивает выпуск ядерных подлодок. Если опираться на Библию, — зачатые грешниками, распявшие богочеловека, люди не могут, как бы ни старались, сделаться святыми. Если опираться на историю, куда САМ явился для очищения племен и народов от телесной скверны, от глупости и злокозния, то и мы не в силах спасти планету: САМ-то скрылся от нас во внутриземный тайник. Обезнадежился — иначе и не решить. Если положимся на Природу, то просчитаемся: на Земле мы так ее обидели, отвратили, запугали разрушительством, что она не захочет нас спасать. Для самоубийства?
«Молодые неутешней стариков», — внушал Ганс Магмейстер курсантам, продвигаемым в элитарии. Этот парадокс он выводил из психологического склада, определяемого возрастной полярностью: «Не тем отчаиваюсь, чего не имею, а тем, чего у меня полно».
Неутешность маршала не укладывалась в честный парадокс Ганса Магмейстера, но все-таки Курнопай старался не подчинять гневу извлечения рассудка. Взъярила его простая житейская претензия к старикану: коль ты завяз среди людей темной пагубы, будут постыдством потуги на мало-мальское самооправдание.
Раздосадован на Данциг-Сикорского, уехал Курнопай. Дома, бродя в пустынной квартире (хоть и беременная, занялась Фэйхоа оккультными делами, все ей мнилось в тревогах, что уважительность ее бездействия может послужить поводом для отстранения мужа с поста державного ревизора), он опростил собственное настроение до зависимости от дней, когда страдал от должностной несвободы, возникшей для самийцев явно еще задолго до правления Черного Лебедя и маршальства Данциг-Сикорского. Ганс Магмейстер смеялся над извечной буксовкой локомотива человечества, не боясь впадать в крамолу против учения САМОГО: «Все сегодняшнее — ненынешнее, все конечное — бесконечно в обе стороны времени». Следовало унять нетерпение. И чем настойчивей он склонял себя к нему, тем безудержней хотел перекраивать то, что мешало ему осуществлять справедливость. Его беспокойство взлихорадилось, едва он отыскал в альбоме свою детскую фотку, полную устрашающего совпадения с карточкой Данциг-Сикорского его ранней мальчишеской поры.