Чем дольше ждал, тем упорней прибывала в нем печаль. Она подхватила сердце, точно ливневый ручей, и понесла к обрыву, откуда оно упадет и будет унесено невесть куда.
Втянуться в состояние печали, он все сильнее к ней приохочивался, помешала Курнопаю головная боль. К мозгу будто присосался луч, похожий на недавний сигнал-зов.
Чтобы утишить боль, Курнопай быстро побежал к центру подкуполья. Боль исчезала по мере приближения к следящему сутулому человеку. Старался не смотреть на сутулого, полагаясь на биополевое угадывание. Отнюдь не спецнадзорщик воспринимался им — родственный организм. Попытал у себя: «Неужто Ковылко?» И невольно перемахнул ступенек через пять, и заметил в улыбке отцовы зубы, крупные и черные, как высокие клавиши пианино.
— Долго ж ты добирался, — промолвил отец. — Покличу, тебя — тю-тю.
— Покличу?
— Про себя. Прямо невмоготу было ждать. Ты-то, сынок, хоть скучал?
— Эх, папа, папа…
— Желал ли свидеться?
— Я иногда тосковал до жути. Жизнь, отец, без тебя и мамы убога.
— Сроду не поверю. Твоя тоска термитным огнем изошла.
— Навет, папа.
— Навет на пять лет. Не многонько ли?
— Настроился против родного сына…
— Ох, ничего хорошего я не жду от тебя.
— Знает леопард, чьего буйвола задрал? Правда?
— Моя правда — правда нынешних людей труда. Во-во, буйволы мы. Буйволы в черном смоге. Леопарды — твой Бэ Бэ Гэ и ты. Мы решили умереть. И умрем. Ждал тебя из-за чего? Хочу понять перед смертью, есть ли надежда на перемены. Кончится или нет, к примеру, бессонное рабство рабочих?
— Люди рождаются для труда.
— Перво-наперво они для жизни рождаются. Труд все дает, да мера ему потребна. Сделали из труда рабскую цель. Целей-то, сынок, у жизни много.
— Помню я, вы с мамой, кроме работы, еще в одну цель метили…
— Натуга труда, аж ни к чему не остается интересу. Выпил, поглазел, восстановился.
— А не сваливаешь ты, папа, личную ответственность перед лицом судьбы на державу?
— Спирать на державу легко, невинного из себя строить — тем паче. В чем и у меня грешки наскребутся. Ты, сынок, пускал ведь кораблики из коры. Дождь схлынул, ты к ручью. Любой кораблик ручей все равно утащит. Как стал прозревать, так определил свою жизнь по детскому кораблику в ручье. Тыркайся не тыркайся — сносит течением. Вас-то с Бэ Бэ Гэ небось не сносит.
— Не ставь рядом. Он — хрустальный маяк, а я, в лучшем случае, кусок ракушечника.
— Ты, сынок, посвятительше заливай. Кусок ракушечника? Хы. Головореза номер один зря не присвоят. Пожег, поди-ка, нашего брата тыщу-другую?
— Не жег совсем.
— Ну, перестрелял.
— Эх, папа, папа.
— Не кори. Цирк рабства здеся. Месяц побыть — во всем засумлеваешься. Не то что в сыне, в САМОМ засумлевался.
— Ты и раньше…
— Возникал, подвыпив отчаянным образом… И все ж таки до такой степени в САМОМ не сумлевался. Ты ответь давай, карать прислали или разобраться? У сержантишек завсегда виновны только трудяги. Сами они не виновны и, чего ни коснись, ни в чем нет и не было у них промашек. Серый твой отец кое до чего докумекался, даже через антисонин… Разобраться или карать?
— Ты недопонимаешь, отец, роль труда. Великий САМ и держправ за концентрацию энергии ради спасения нации.
— Концентрируйте свою энергию. Нашу — шиш вам!
Чернозуб поднес огромную фигу к носу Курнопая. Фига Курнопаю понравилась.
— Кто вам поверит — для ради концентрации энергии? Для ради концентрации самоуправства, для ради потехи, наживы… Мы раскусили вас. Вы себе — царствовать, нам — гнуть горб. Вы навроде улучшить породу самийцев… Разврат это пакостников. Разврат, а подкладка — наука, религия… Ни науки у вас, ни религии. Карай. Вон спят трудяги. Приготовились. Один умру наяву, и те вон, читают, да с паскудницами…
— Погоди, папа. Ты спросил: карать или разобраться? Войска не посылают разбираться. Главсерж облек меня, САМ… Я, отец, превысил полномочия. Мой полк за проходными воротами. Сейчас бы головорезы, возьми я с собой, производили аресты, сопротивлентов уничтожали…
— Что ты наделал, сынок?
— У вас положение хуже. Отец, мы не обнялись при встрече. Я наскучался о тебе.
Беспокойный, растроганный Ковылко, едва Курнопай в тоске и радости распахнул руки, отпрянул. Ему до сих пор не верилось, что головорез номер один, проклятый им, презираемый его товарищами, сберег чувство родства.
«Схватит, — подумалось Ковылко через миг. — Ему известно, что я предводитель. Сразу нагрянут головорезы, повыдергивают зачинщиков, и опять все пойдет, как установила сержантомерия».