«Он всё что-то говорит и говорит, а лицо — как будто лимонов объелся. Гадкий мужик. И огромный! Вот как чувствую, что в таком большом теле и говна столько, что никакой ложки не хватит…»
От последнего Адриан усмехнулся. Маринетт часто не следила за тем, что говорила; но касалось это в основном тех людей, которые его подруге не нравились. С теми, кого Дюпэн-Чэн пускала в ближний круг, девушка носилась, как с писаной торбой.
Он не понимал, почему Маринетт продолжает присылать обрывки чужой речи, но исправно прослушивал каждое аудиосообщение. Ничего приятного он, к сожалению, не слышал:
«Нужно было оставить твою мать в Китае».
«Твои ноги что, сделаны из необожжёной глины? Держи осанку, ты же Чэн!»
«Бесполезная».
«Никчёмная».
«Неумеха».
— Может, хватит? — устало спрашивал Плагг перед сном, когда Адриан в очередной раз вслушивался в голос Ван Чэна.
Вечера теперь проходили одинаково: Адриан забирался на кровать с ногами, включал аудио и сидел, сидел, сидел… ногти грызть нельзя, — модель Габриэля должна быть идеальна во всех отношениях, — поэтому Адриан кусал кожу на большом пальце. Больно, до крови.
В нём злости было на десяток Маринетт по весу. Он злился вместо неё; Адриан был уверен, что, даже узнай подруга о содержании фраз родственника — ничего не будет. Пожмёт плечами, выразится непечатно, отмочит что-нибудь про то, что такому говнюку остаётся только со своей рукой жить, ведь никакая нормальная женщина на него не посмотрит… что-то такое будет. Но она не разозлится.
Она вообще редко злилась.
— Не вижу смысла, — пожимала плечами Маринетт, накручивая прядку волос на палец. — Злость нормальное чувство, но возникает она у меня редко. В основном, если я вижу какую-то несправедливость. Или если кто-то вмешивается в моё личное пространство. Только радости никакой нет эту злость подпитывать.
— И что ты делаешь?
— Представляю, как выдавливаю у разозлившего меня человека глаза. Или голову отрезаю, — с поразительным равнодушием сказала Маринетт. — Ну там ещё варианты есть, всё только от воображения зависит. А оно у меня хорошее.
Да, ещё было это. Но, как говорила Маринетт, в своей голове она могла творить что душе заблагорассудится. Никто же не узнает.
Адриан, кстати, попробовал этот способ, когда в очередной раз не угодил отцу. Габриэль уже развернулся и ушёл, а он всё стоял, представляя, как показывает отцу вслед неприличный жест. Улыбка от этого на губы прокралась сама собой, незаметно.
Отличный способ, короче.
Но, несмотря на наличие такой ментальной защиты, Адриан всё равно отказывался переводить для Маринетт слова Ван Чэна. Не хотел расстраивать подругу лишний раз. Да и повторять эту грязь…
«Зачем только ты вышла за этого толстяка, Ся Бин?»
«По любви, — ответила на это мать Маринетт. — Мне жаль, что тебе это чувство неведомо, Ван».
«Может и неведомо, — согласился мужчина. — Да только и последышей от него нет. А если бы и были — они бы не скакали по крышам, разодетые, как дешёвые путаны. Ты видела этот костюм? Позор рода Чэн!»
На аудиозаписи было слышно, как разбилась посуда. Маринетт запричитала и кинулась помогать матери, так и не узнав, что же сказал Сабине дядя.
Адриан эту часть переслушивал особенно часто. И даже Плагг ничего не говорил.
«Ты видела этот костюм?»
Что, если они про один и тот же костюм?
«Позор рода Чэн!»
Грохот посуды, спёртое дыхание у Адриана, тяжёлый вздох Плагга. И спокойный, слишком спокойный голос Сабины:
«Гордость семьи Дюпэн-Чэн, Ван. Или семьи Дюпэн, если род Чэн от нас отказывается».
Молчание, успокаивающий щебет Маринетт и тяжёлое неразборчивое ворчание Томаса.
«…не отказывается. Кровь не вода».
Если бы Адриан мог, то поставил бы этот диалог на повтор. Но для сохранения тайны, — на этот раз не собственной, — он удалил все аудиозаписи. И позже сделал то же самое на телефоне Маринетт, в очередной раз отшутившись насчёт перевода.
Ему нужно было… переварить.
Нет, подозрения у него ещё и раньше были, куда без этого. Не могут два человека вести себя настолько одинаково; рассказывать никому не известные истории, смеяться с одних и тех же шуток, петь странные депрессивные песни. Не может у двух разных людей быть таких голубых глаз и лисьей злой ухмылки в половину кукольного измождённого лица.