Серьёзно, я могла бы подумать, что девочка одержимая. Утром она была нормальной, приятной мелкой, способной думать и разговаривать. Теперь же…
Адриан кашлянул у меня за спиной. Я, не оборачиваясь, пожала плечами.
— Манон.
Мелкая замерла. Потом она ме-едленно опустила фломастер, постаралась аккуратно его закрыть и невинно улыбнулась.
— У тебя две минуты, чтобы привести здесь всё в порядок. Время пошло.
Манон скривилась, но начала быстро убираться. Адриан смотрел на это с интересом.
— А если она не управится за две минуты? — тихо спросил он. — Какие санкции?
— Такого ещё не было, — шёпотом ответила я. — К тому же, она не замеряет отведённое время.
«Пизд… Ложь во благо», — прозвучало у меня в голове голосом Ивлеевой. Первое, чему учится любой родитель при общении со своим ребёнком после года — это врать с каменным лицом.
«Нет, шоколад нельзя — у тебя аллергия!» Хотя на самом деле ты просто не хочешь, чтобы ребёнок сходил с ума от сахара и мизерного количества кофеина.
«Если купим ещё одну игрушку, то остальные обидятся!» Хотя на самом деле эти игрушки дома просто уже некуда девать, и ребёнок про них начинает забывать.
«Ты отлично выглядишь, что ты!» Если стрижка выдалась неудачной.
И моё любимое: «Если съешь косточку от арбуза, то он вырастет в твоём животе, и ты лопнешь!»
Манон убрала почти всё; в руках у девочки остались листья растения, которые обратно было уже не прикрепить. Я вздохнула и потёрла шею. Почему это должна делать я, а не Надья? Я няня, а не родитель.
Я подошла к девочке и села рядом с ней на одно колено, чтобы оказаться на уровне с мелкой.
— Что, не получается?
— Нет. Они не крепятся обратно!
Листья, которые Манон прикладывала к несчастным ободранным растениям, закономерно падали.
— Они и не прикрепятся. Ты их оторвала.
— Совсем?
— Совсем.
Глаза у Манон были на мокром месте. Я собрала листья и сжала их в один зелёный влажный комок.
— Ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать, что после твоих действий всегда идёт ответ, — задумчиво сказала я, проводя пальцем по комку.
Своего ребёнка я учила этому с трёх лет. Вполне успешно.
— Ты меня накажешь?
— Нет. Смотри, Манон: ты оторвала листья, и обратно их уже не прикрепить. Они умрут. Растению больно, видишь, из места отрыва идёт сок? Это кровь растения.
— Кровь?..
— Да, как у тебя, когда ты царапаешься. Понимаешь?
— У растения теперь рана?
— Да.
— И её не вылечить? — Манон посмотрела на листья в моих руках. — Они не…
— Так, как было, уже не сделать: ты сломала растение, и теперь остаётся только ждать, когда его раны затянутся. С людьми и животными так же, — добавила я, заметив, что Манон, пусть и с трудом, но фокусирует внимание на мне. — Твои слова и действия могут нанести непоправимый вред. Тот, который не исправить, как ни старайся.
— Я… я понимаю.
Может, она и не понимала меня до конца, но этот момент точно останется у неё в памяти, и надолго. Как бы не навсегда. Манон-то, на самом деле, была хорошей девочкой. Все дети были хорошими, пока их не начинали воспитывать плохие взрослые.
— Но значит, если я могу ранить других так, что это не срастётся, то и меня могут так ранить?
Я кивнула.
— Да.
— Как мама?
Сравнивая небольшой опыт дочеринства Манон со своим, я отрицательно мотнула головой.
— Это пока царапины. И, чтобы они не превратились в большие раны, тебе надо поговорить с Надьей и рассказать, что тебя травмирует. Что тебе не нравится. Понимаешь?
Девочка выглядела решительной, так что я улыбнулась и, пересилив собственное отвращение, коротко погладила её по голове. Ненавижу касаться кого-то, кто вызывает у меня неприятные эмоции. Сразу хотелось вымыть руки, ладони начинало печь, грудь сдавливало.
Это у меня с детства. Сначала оно проявлялось вспышками: после нормальных обид и разочарований я какое-то время не хотела, к примеру, обнимать мать или касаться рук бабушки. Потом всё переросло в хроническую форму, и даже воспоминания о прикосновениях неприятного мне теперь человека вызывали отвращение.