Она вновь склоняется над его рукой.
— Почему ты не сменила фамилию, Грейнджер?
Она в последний раз трет чистую уже кожу и поднимается, прихватив с собой пузырек. Сует ему в руки кроветворное и отворачивается. Смотреть в серые глаза не хочется, отвечать на его вопросы не хочется, видеть его не хочется. Но приходится. Гриффиндорское ли милосердие, ее ли собственное чувство ответственности — кто разберет.
Малфой сидит в ее доме, в ее гостиной, в ее кресле, в то время как собственный муж пропадает ночи напролет. Еще год назад она так обрабатывала раны Рона, вернувшегося из очередного рейда, а сейчас…
— Зачем ты здесь, Малфой? Не верю, что ты не знаешь простейших заживляющих.
Он усмехается и опускает глаза, поправляя задранный рукав. Расстегивает пару пуговиц, чтобы спустить манжеты, и Гермиона вдруг замечает. Неровные светлые полосы вдоль локтя с тыльной стороны предплечья, точечные отдельные шрамы. Она их просто не увидела из-за того, что крови показалось слишком много. А сейчас, когда бадьян частично смыл красные разводы, она может проследить взглядом каждый рубец.
Он замечает ее взгляд и кривит губы, поддергивая рукава теперь уже на обеих руках. Крутит ими пару секунд, давая рассмотреть во всей красе, и отвечает на ее незаданный вопрос:
— Знаешь ли ты, Грейнджер, как любит ваш новый замечательный мир бывших Пожирателей? Знаешь ли ты, заместитель Министра Магии, что нам можно и нельзя? Можно ли, к примеру, занимать управляющие должности? — он смеется, горечь складками собирается в уголках рта. — Нет, смешной пример, давай лучше так: можно ли нам получить квалифицированную медицинскую помощь? Или хотя бы у какой-нибудь медведьмы взять рецепт для получения зелья? Особенно если мы сами «практикуем темную магию и потом идем у честных людей помощи просить»?
Гермиона стискивает кулаки — руки дрожат, в комнате почему-то слишком холодно — и взгляд не может отвести от его сцепленных в замок пальцев. Он наклоняется вперед, упирается в колени локтями и качает головой.
— Они оставили мне наследство. После смерти отца у меня остался особняк в Англии, поместье во Франции, счет в Гринготтс… Но у меня нет палочки, Грейнджер, я беззащитен даже перед вчерашними школьниками. Которые откуда-то вычитывают заклинания моего крестного.
Она сжимает губы в тонкую нитку и говорит четко, бросая ему в лицо каждое слово:
— Ты сам виноват. В каждом своем поступке, в каждом шраме. Ты. Виноват. Сам.
Пальцы цепляются за запястье, ладонь накрывает уродливое «грязнокровка» на предплечье. Гермиона отворачивается и крепко стискивает настойку бадьяна.
— Убирайся, Малфой. Один раз ты нашел здесь помощь, второй раз приходить не смей!
Он молчит. Поднимается легко, берет в руки плащ и подходит так близко, что дыхание касается ее волос.
— Спасибо.
— Мы всегда праздновали самайн семь дней: три дня до и три дня после, — Малфой задумчиво качает бокал в ладонях. Вино окрашивает грани в темно-красный. — А в саму ночь Беллатрикс порывалась разжечь костер на месте любимой беседки матери. Отец грозился, что в таком случае она непременно отправиться передавать привет нашим родственникам напрямую, без костров и заклинаний.
Гермиона фыркает и делает еще один глоток. В голове уже немного шумит.
— Мне сложно это представить. Беллатрикс, которую я знала, угрозы твоего отца не остановили бы.
Он усмехается, ставит бокал на журнальный столик и откидывается на спинку дивана.
— Мы не монстры, Грейнджер. Мы были обычной семьей. Отец учил меня кататься на лошадях, мать занималась со мной французским и латынью. Летом мы ездили к морю, зимой, во время каникул, отправлялись в горы. В основном, в Швейцарию, там у отца… было, где остановиться.
— Я нигде не была.
Он кривит губы, неровный свет свечи бросает жуткие тени на его лицо.
— Я не устану повторять, что Уизли — просто идиот.
Гермиона вздрагивает от злобной насмешки в его голосе. Она тянется отставить бокал, но он перехватывает ее на середине движения. Пальцы скользят по тонкой ножке, накрывают ее ладонь, и она отдергивает руку, будто обжёгшись. Он лишь пожимает плечами и ставит бокал рядом со своим.
Гермиона смотрит на светлые волосы, отливающие золотом в сумерках гостиной, на блики на бледной тонкой коже. И почему она никак не включит лампы, почему не произнесет одно лишь заклинание? Но ведь самайн продолжается, а она сама поставила это условие — никакой магии…
— Почему ты здесь?
Он оборачивается и долго смотрит на нее. Она не понимает, что отражается в его глазах — слишком мало света.