— Пять сигарет. Отборный табак, — произнес он.
— Что вам надо? — повторил вопрос охранник, однако потянул носом воздух.
— Мои знакомые, две девушки, — сказал Маус, — хотели бы пройти в лагерь. Им хочется повидаться с кем-то из знакомых, прежде чем их снова посадят в поезд.
— Покидать платформу запрещено, — ответил немецкий еврей.
— Но ведь они вернутся.
— Я уже это слышал.
— Мы остаемся, — сказал Маус и повернулся, чтобы указать на Кагена и Схаапа. Было решено, что их шансы на успех существенно возрастут, если с платформы уйдут только двое, и Река — правда, она отказалась объяснить причину — сказала, что пойдет с Рашель. Впрочем, так оно и вправду разумнее: охранники вряд ли заподозрят девушек в коварных замыслах.
— Все должны оставаться на платформе.
Маус дотронулся до руки охранника — той своей рукой, в которой держал сигареты.
— Возьми, здесь пять. Потом получишь еще.
Еврей-охранник ничего не сказал, затем посмотрел направо, где стоял его товарищ.
— И что дальше? — спросил он, вновь поворачиваясь к Маусу.
Леонард задумался. Мокрый плащ давил ему на плечи, но не только из-за дождя или пришитой к нему желтой звезды.
— Деньги, английские фунты, — вспомнив слова Реки о том, чему равен один английский фунт, Маус быстро произвел в уме подсчет. — Или тысяча гульденов.
Еврей-охранник взял у него сигареты и сунул себе в карман. Маус отдал ему свои последние пять штук и отступил назад, в темноту, за Кагена и Схаапа.
— Что ты задумал, гангстер? — спросил его Каген. — Не получилось?
Маус испугался, как бы Каген не потянулся за своим «веблеем». Ведь стоит открыть стрельбу, и тогда всем крышка, еще до того, как кто-то успеет добежать до ворот или забора с колючей проволокой. Это должно быть понятно любому.
— Хочу помочь им попасть в лагерь, — Маус потянулся за плащом. Подкладка была уже надорвана в том месте, когда доставал двадцатифунтовую банкноту, которую сунул в рот мертвой Аннье. Он нащупал пять купюр, однако подумал и вытащил десять. Какая разница, сколько он кому даст? Шанс вновь когда-нибудь лечь спать в своей постели в Бруклине казался в этот момент ничтожно малым, что им можно было вообще пренебречь.
Он сунул десять бумажек в руку охраннику.
— Двести английских фунтов за мою просьбу. Это две тысячи гульденов. Еще две тысячи, когда ты пустишь их назад на платформу.
— Может, ты мне сразу все отдашь? — спросил охранник. Похоже, он вошел во вкус.
Маус наклонился, пока его лицо не оказалось в считанных дюймах от лица еврея.
— Вряд ли тебе это захочется.
По-немецки это звучало еще лучше.
— Das machst du besser nicht.
Неудивительно, что евреи всякий раз вздрагивали, стоило немцам что-то выкрикнуть.
То ли с этим жидом никто так до этого не разговаривал, то ли он был напуган не меньше, чем все остальные евреи, и его плащ и повязка служили ему не слишком надежной защитой, но он кивнул. Река и Рашель пристально посмотрели на него, всего миг, чтобы кивнуть и сказать спасибо, после чего растворились в темноте ночи.
— Давид, — сказала Река, обращаясь к спине мужчины с коротко стриженными каштановыми волосами. Она знала, что это он, еще до того, как человек обернулся. И все-таки, сердце от страха сжалось в груди.
Мужчина поднял глаза от верстака. В тусклом свете электромастерской его дыхание прозвучало подобно раскату грома. В первые мгновения брат показался ей почти таким, как прежде. Он по-прежнему не бреется, подумала про себя Река. Но складки на лбу и по углам рта, казалось, залегли еще глубже, а кожа на висках казалась полупрозрачным пергаментом. Он производил впечатление старика.
— Давид, — повторила она.
Он ничего не ответил, хотя выражение его лица изменилось — лоб собрался складками, глаза закрылись, плечи поникли. Давид шагнул ей навстречу и обнял так крепко, что у нее перехватило дыхание. Он прижимал ее к себе, и она чувствовала, как его тело сотрясается от рыданий.
— Не плачь, — произнесла она, гладя его по затылку. — Не плачь.
— Я не могу поверить, — произнес Давид, — Река… — И он вновь разрыдался, впрочем, на этот раз, не так громко.
Она стояла рядом с верстаком. Больше в мастерской никого не было, если не считать Рашель, стоявшей у двери. Давид сел на перевернутый ящик.
— Ты почему вернулась сюда? — он вытер глаза куском грязной ветоши. — Тебе ведь удалось бежать.