— …не скажешь нам, когда вы это сделаете? — спросил Иоганнес. Задумавшись, Река пропустила начало вопроса.
Каген покачал головой.
— Никаких подробностей. И тем более не сейчас. Если вы даете согласие, тогда да.
Высокий блондин-голландец, Кристиан, перевел для Аннье его слова.
— Вы нам не доверяете, — ответила ему Аннье. Кристиан перевел ее ответ для гостей из-за океана на английский.
— Нет, — честно признался Каген.
Отлично. Каген не должен им доверять. В особенности Аннье. Возможно, Иоганнес вчера был прав, сказав что Сопротивление — это решето, сквозь которое информация протекает словно вода, и нечему удивляться, что на польдере их уже поджидала полиция. Легавым уже было известно и про самолет, и про его пассажиров. Возможно, предатель где-то совсем рядом. Впрочем, доказательств у нее пока не было.
— Увести состав, набитый до отказа евреями? — уточнил Иоганнес. — Но с какой целью? Да ведь это чистой воды безумие!
И тогда Каген рассказал им, что на самом деле происходит на Востоке. Он нарочно говорил короткими предложениями, чтобы Кристиану было легче переводить. Его рассказ был еще даже более неправдоподобным, чем мамины сказки про Голема, которые та рассказывала ей в детстве на ночь.
Впрочем, Река верила каждому слову. Ничего другого ей не оставалось, кроме как верить, ибо она сама лишь чудом избежала этой участи. Ей тотчас вспомнилось, как в Вестерборке она впервые стала свидетельницей отбора. Ей вспомнился молодой немец в эсэсовской форме, чей голос звонким эхом разносился по плацу. Переселение, труд на благо рейха, эвакуация, безопасность, жизнь — вот что тогда он обещал им. Еще тогда она поняла, что он лжет — в конце концов она ведь амстердамская еврейка. И чем больше им обещали, тем понятнее было, что все это ложь. Правдой же было то, что впереди их ждала смерть, а отнюдь не обещанная жизнь.
Все остальные думали иначе. Люди отказывались верить в худшее, предпочитая надеяться на лучшее. Вот и ее брат, Давид, тоже.
Рассказ Кагена подтвердил ее самые худшие опасения. Впрочем, какая разница. Ведь родителей больше нет в живых. Каген сказал, что голландских евреев не просто переселяют на Восток, их не отправляют в трудовые лагеря делать для вермахта кастрюли или прокладывать дороги через поля Украины. На Востоке их мучили, убивали всех до одного, в местах, названия которых она могла с трудом выговорить, — Собибор, Треблинка, Бельжец. Их травили газом, а потом сжигали, и их мертвые тела превращались в пепел и дым.
Дым. Река с трудом представляла себе, что от человека может остаться лишь дым, и эта мысль ошеломила ее. Она посмотрела на свою руку и тотчас ощутила на ней призрак материнской руки. Они с мамой стояли на плацу, и материнская рука дрожала в ее ладони. Мать. Отец. Каждый вечер, каждое утро она говорила себе, что их больше нет, всякий раз после того, как читала «шему». Но дым. Дым.
Нет даже могилы, у которой их можно было бы оплакать. От этих мыслей на глаза навернулись слезы.
Маус от нее такого не ожидал. Она ведь вон какая храбрая — отстреливалась, пока он лежал, зарывшись лицом в траву. Так что, услышав, как она шмыгает носом, растерялся и не знал, что делать.
Рашель подошла к Реке и, сев с ней рядом, обхватила рукой за плечи. Обе принялись раскачиваться — Река — рыдая, Рашель — что-то негромко шепча ей на ухо по-голландски. И когда их взгляды встретились — его и Рашели, — та посмотрела на него так, как будто знала, что он замышлял тогда на поле рядом с самолетом. Маус сглотнул комок. Если ей это известно, то и Кагену тоже. По крайней мере скоро узнает и он.
Иоганнес что-то произнес на голландском. Маус не понял деталей — голландского в отличие от немецкого он не знал, однако про смысл в целом догадался. Красный от злости Иоганнес буквально выплюнул слова, и когда Схаап ответил ему на голландском, сделано это было на повышенных тонах. Уж что-что, а это было понятно. Иоганнес выслушал рассказ Кагена и их планы, однако считал захват поезда безумной затеей.
Впрочем, имелись у Мауса и собственные проблемы. Он до сих пор не пришел в себя от того, что он здесь. Все, что осталось от его чудного плана, — это четырнадцать тысяч фунтов плюс сдача. Иными словами, на тысячу фунтов меньше, чем было у него в Лондоне. Эта тысяча сгорела в самолете, на коленях у О'Брайена.
Англия теперь казалась чем-то далеким и нереальным. Бруклин еще дальше. И выход, насколько он мог судить, из всего этого был лишь один. Так что его замысел должен сработать. Его путь домой лежал через этот поезд, и он сделает все для того, чтобы ни один из этих идиотов не загубил его план.