К отцу мальчишка привязался так, что даже за дверью узнавал не только его голос, но и шаги, встречал, задыхаясь громким восторженным воркованьем, и уже до самого сна не отходил ни на шаг. Ужинать приходилось вместе с сыном, он и засыпал у отца на руках, причмокивая и посапывая. Костя очень дорожил этими приятными, сладкими минутами, когда сердце томилось, сочилось острой жалостью к клубочку собственной плоти.
А теперь вытянулся на перроне рядом с Верой бледнолицый парнишка, худощавый, губастый, большеротый, угластый, головой чуть ли не по грудь матери. Если что и осталось от того, прежнего сына Вовки, так это глаза; не выражение, а их огромность, которая, помнится, даже пугала некоторых: слишком уж по-чужому, как нарисованные, глядели они с симпатичного детского лица. Но хорошо помнил Костя, как радостно светлели глазищи Вовки при встрече с ним, отцом…
А теперь взглянул он на вышедшего из вагона с легкой ношей отца любопытно, но без радости. Когда Костя подошел к нему, протянул руки, хотел поднять и прижать к груди, мальчишка насупился, отвернулся и, отступив на шаг, замер, закостенел весь. Не прикасайтесь ко мне, — говорил весь его вид, — не прикасайтесь, иначе убегу. У Кости обиженно дрогнули краешки губ, смущенной, не очень уверенной ладонью едва он дотронулся до затылка сына, как тот сделал еще один шаг назад, затравленно взглянул по сторонам, вновь выказывая свое желание убежать.
Костя обнимал плачущую, размягшую Веру, поглаживал ее по вздрагивающей спине и, дыша в ухо застоялым махорочным запахом, с недоумением и обидой шептал:
— Что это с сыном-то приключилось, а, мать?
Вера молча, сквозь счастливые слезы, улыбаясь, прижимала голову Кости к своей щеке и со значением подмаргивала: все, мол, образуется, одумается парнишка, опомнится, привыкнет, сколько лет не виделись. Она легко подтолкнула Костю к Вовке, попросила вполголоса:
— Подойди еще раз, да поласковей, поласковей.
— Здравствуй, сынок! — сказал Костя, как ему показалось, очень весело, но сын сразу почувствовал в тоне отца трещинки, через которые сквозили наигранность, неуверенность и, пожалуй, злость, та самая, груз которой в неволе с годами становится все более невыносимым от обиды на недалекий — один-единственный шаг через колючую проволоку, — но такой недоступный мир, в котором люди свободны делать все, что им захочется. Там же, где был Костя, человек многого лишен, даже того, чтобы поплакать одному в тряпочку: кругом глаза, днем и ночью, от них нельзя, невозможно спрятаться хотя бы на минуту. И пусть в этих глазах нет злости, все равно… Володька, сын, конечно, не мог ничего этого знать, но сразу почувствовал детским своим сердцем неладное в душе человека, которого он знал только по фотографиям в материнском альбоме, а живого не помнил, совсем не помнил, как будто не было его в жизни…
— Здравствуй, Володя! — уже без особой радости повторил Костя, догадываясь о мешанине в сердце сына, но ни на минуту не оставляя строгой и, как казалось справедливой мысли: какого черта крутит мальчишка носом, ведь перед ним его родной отец. — Здравствуй! — с вызовом, нахмурившись, еще раз произнес Костя.
Сын молча глядел себе под ноги. Вера встрепенулась:
— Вовочка, родной, поздоровайся с папой, — заюлила она перед сыном. Ты почему не здороваешься с папой? Ой, как это некрасиво, как нехорошо!.. Скажи сейчас же: здравствуй, милый папочка!.. Ну?.. Разве тебя не учили, что надо здороваться? Ты же знаешь, что здороваются даже с незнакомыми дяденьками, а это твой папа… Ну!.. Кому говорят?
— Здравствуйте, — сквозь силу выдавил Володька, не отрывая глаз от своих спортивных тапочек. Мать вдохновенно подсказала:
— Здравствуй, папочка!.. Ну?..
— Перестань, Веруня, — ласково попросил Костя, поражаясь упорству сына. Оно, это упорство, начинало пугать, и всплыло на поверхность души то, о чем не хотелось думать: чувство собственной вины перед ребенком, но Костя тут же сбил этот размягчающий настрой ясной и прямой мыслью: какого пня пацану надо, когда перед ним собственный отец? Не чужой какой-нибудь дядька, а отец, отец… Отец — этим все сказано! А что было — прошло. Кто старое помянет… Однако вслух таким образом Костя выразиться не решился, упрекнул лишь сына: — Брось ты! Завыкал… Здорово, говорю, сынок!