Как и того, что утром он, выбрившись до приятного холодка на лице, опять придет в филармонию работать, потому что без барабанщика оркестр не оркестр…
Вот такой был у нас сосед, забавный человек, который больше всего на свете любил свой барабан.
САМИ С УСАМИ
Его узнавали на улице. Его спрашивали: «Мы с вами не работали на Севере на лесозаготовках? Больно уж лицо знакомое…»
Лицо знакомое… Останавливает, а чем — непонятно. Лицо как у тысяч других — типичное. Таким может быть лицо лесоруба-таежника, шофера дальней трассы, директора средней школы, если он не из приезжих, а из местных. Сибирские скулы, как плужные лемеха, вырубленный подбородок, тяжелая челюсть, твердый рот, массивный лоб, из-под которого, как из амбразур, настороженно глядят узкие прищуренные глаза, — фактура жесткая, определенная, типичная.
Что же приковывает взгляд к этому лицу? Вдруг — улыбка, странная улыбка меж этих бугрящихся желваками скул. Вдруг — смех в глазах, как разряд тока. И еще в бровях что-то. Ирония?.. Насмешка?.. Неуловимое движение — и в бровях душевная боль. Остановить это движение вы не можете: оно мгновенно, а вглядываетесь — типаж: скулы, складки у рта, русый чуб — слесарь, рыбак, машинист?..
Так о Василии Макаровиче написали киношники. А сам я живого его никакого не видел, разве только в кино да на фото. Ну и по телевидению, конечно. Но увидеть очень и очень хотелось. И вот когда редакция нашего журнала поручила взять интервью у Василия Макаровича Шукшина, я, плюнув на все срочные и не очень срочные дела, мигом оказался в Москве.
Из гостиницы «Минск» взволнованной, неверной рукой уже не раз накручиваю заученный номер, но интервью все никак не выплясывается: занят, съемки, уезжаю, буду на той неделе, тогда и…
Я все собирался настоять, да как-то терялся: человек большого полета — нужен там, ждут его тут, просят приехать, выступить, поделиться…
А терялся-то, черт возьми, совсем напрасно. Теперь поезд, как говорится, ушел, и вот стою я на пустом полустанке, чуть не плачу и думаю-размышляю, какой он, Василий Макарович Шукшин? Ясно, что мнение одного — это еще не все: человек пристрастен, даже если пытается быть железно объективным, к тому же, многие, в том числе и я сам, идут от написанного Шукшиным, а не от него самого — человека.
Вот почему, когда я работал над этим рассказом, я обращался к признаниям самого Шукшина, его знакомых и совсем незнакомых ему людей, к тем, кто любил и любит этого своеобычного человека.
Можно было объявить, что очень важное для меня интервью состоялось и никто не упрекнул бы меня, потому что пишу я рассказ, а не мемуары. Его уже нет, умер он, а я упрямо продолжаю говорить с ним, мертвым. Не очень ли загибаю? Но ведь согласитесь, только тело стало прахом, а все, что сделал Василий Макарович, живет и будет здравствовать до тех самых пределов, пока будут жить люди, в души которых он уронил искру сердечности.
Теперь смерть бессильна перечеркнуть все сделанное им, но как обидно, что она перечеркнула все то, что он смог бы сделать. Однако его вдохновение работает и будет работать еще очень и очень долго. Встречаясь с Шукшиным, мы вновь и вновь прикасаемся к роднику его житейской мудрости, а поэтому пристальней вглядываемся не только в жизнь, но и в самих себя.
Без этого, думаю, мы стали бы намного бедней.
Спасибо тебе, Василий Макарович!
Итак, вообразим себе, интервью вышло, и получилось так, что писатель начал с истоков своих, с деревни Сростки на реке Катунь — со своей родины. Он говорил и много курил, по своему обыкновению. Я сказал:
— Теперь скромное ваше село известно многим людям в нашей стране и за ее пределами. Люди приезжают сюда, чтобы пройтись по улицам, поговорить с теми, кто полюбился им по вашим книгам и кинофильмам. Растет интерес и к истории села. Откуда есть и пошли Сростки?
— Вот взгляните-ка на эту бумагу, она из архива Алтайского края. Это «Ревизская сказка 1811 года сентября третьего дня Томской губернии Бийской волости вновь заведенной деревни Сросток о приписке к Колывано-Воскресенским заводам мужского пола крестьян». Уф-ф… Еле вытянул, — улыбнулся Василий Макарович. — Так вот, ревизские сказки — это списки лиц, которые подлежали обложению подушной податью и отбыванию рекрутской повинности в России в восемнадцатом — девятнадцатом веках. Внесенные в них лица назывались ревизскими душами. Дворяне, духовенство, чиновники в сказки не включались.