Но они-то, эти женщины, сами не сознают этого. Да и сам я начал понимать много лет спустя. Это прекрасные люди. Красивые люди. Добрые люди. Трудолюбивые люди. И всей душой, по-сыновьи, хочу им счастья. Это моя родина, как же мне не хотеть этого?
— Как это вы, деревенский парень, вдруг все бросили и рванули не куда-нибудь, а в Белокаменную?
— Да-да, — оживился Василий Макарович, и в глазах его вновь появились смешливые искорки, и весь он как-то прибрался, напружинился: гляди-ка, мол, какие мы смелые да решительные. — Да-да, в Москву поехал и не куда-нибудь решил поступать, а в единственный на всю страну литературный институт. Чуешь, какие великие замыслы были? — Он рассыпал по комнате хрипловатый смешок. — Понятное дело, меня в литературный не приняли, потому что за душой у меня не было ни одной написанной строчки. Поступил на режиссерский факультет ВГИКа, в мастерскую Ромма, Михаила Ильича, человека, на мой взгляд, очень интересного, с ясным взглядом на жизнь, а на ее выкрутасы — с легкой усмешкой все понимающего большого мастера.
— Что же толкало?
— Сама потребность заниматься искусством, писательством лежит, думается, в душе растревоженной. Трудно найти другую побудительную причину, чем ту, что заставляет человека, знающего что-то, поделиться своими знаниями с людьми. И не просто поделиться, а критически перелопатить все то что ты знаешь.
Я говорил, что в свое время исколесил всю страну и как-то очутился в Москве. Нужно было переночевать где-то, а денег не было, ну я и пристроился на скамейке, которая стояла на набережной. Вдруг возле меня остановился какой-то человек, покурить, видно, вышел. Разговорились. Оказалось, земляки. Он тоже из Сибири, с Оби. Как он узнал, что я с утра ничего не ел, то повел меня к себе. Допоздна мы с ним чаи гоняли и говорили, говорили, говорили. Время пролетело незаметно…
— И кто же это был? — перебил я Василия Макаровича.
— Иван Александрович Пырьев.
— Пырьев?.. Знаменитый режиссер Пырьев?..
— Он самый, представьте.
— Чертовски повезло.
— Счастливейший случай, да ведь мы и сами-то с усами, кое-что, понимаешь, можем. Судьба иногда выкидывает такие коленца, что диву даешься. Иван Александрович рассказывал мне о кино, о жизни.
Что-то у него тогда не ладилось, вот он и выложился перед незнакомым парнишкой. Когда мы встретились лет через десять, он меня и не узнал, а я тот разговор навсегда запомнил. В институт ведь я пришел сельским человеком, слишком поздно пришел — в двадцать пять лет. И начитанность моя была, скажем прямо, очень относительная, и знания — тоже относительные.
— Однако не куда-нибудь, а во ВГИК поступили, где, как мне известно, большой, нет, не просто большой — громадный конкурс. Скромничаете?
— Помню, явился туда сермяк сермяком, во всем солдатском. Вышел к столу. Ромм о чем-то зашептался с Охлопковым, и тот, представь себе, серьезно так спрашивает: «Слышь, земляк, где сейчас Виссарион Григорьевич Белинский работает? В Москве или Ленинграде?..» Я оторопел: «Критик-то который?..» — «Ну да, критик-то». — «Да он, вроде, помер уже…»
А Охлопков совсем серьезно: «Что ты говоришь?»
Смеются. Конечно, Охлопков не думал действительно, что человек, который работал директором школы, не слышал о Белинском, но нужно было, думаю, увидеть, как я реагирую, найдусь ли, или стесняться буду до безмолвия.
Тут уж игра пошла, актерская импровизация, в ходе которой мы провоцировали друг друга. Он ко мне адресовался не как к абитуриенту, а как к типажу: «Слышь, земляк?..» Что оставалось мне? Выдерживаю игру, а потом интересуюсь: «Ну, и далеко ли мне надо зайти в этом посконстве?..» Играть-то я сермяка играл, да несколько вынужденно, страдаю будто, потому что душа ищет и хочет знать совсем другое. Поступил, и Ромм стал составлять для меня списки книг, какие надо читать: Пушкин, Толстой, Достоевский…
У меня так вышло к сорока годам, что я — ни городской до конца, ни деревенский уже… Одна нога на берегу, другая в лодке. Но и в этом положении есть свои плюсы. От сравнений, от всяческих «оттуда — сюда» и «отсюда — туда» невольно приходят мысли не только о «деревне» и о «городе» — о России.
— Писателя Шукшина пытались обвинить в отрицании города с позиций села. Но, как утверждал Сергей Герасимов, у вас дело не в городе и деревне, — речь чаще всего идет о подлецах и порядочных людях. По своему стойкому представлению, что есть добро и что есть зло, со своей деревенской закалкой и воспитанием вы критикуете плохого человека и никогда не противопоставляете город с его урбанистическими традициями деревенской идиллии.