— Может быть, может быть, — неопределенно подтвердил Василий Макарович. — Вот, знаете, мне было очень трудно учиться. Чрезвычайно. Знаний я набирался как-то отрывисто, с пропусками. Кроме того, я должен был узнавать то, что знают все и что я пропустил в жизни. И вот до поры до времени я стал таить, что ли, набранную силу. И, как ни странно, каким-то искривленным и неожиданным образом подогревал в людях мысль, что правильно, это вы должны заниматься искусством, а не я.
Но я знал, вперед знал, что подкараулю в жизни момент, когда… ну, окажусь более состоятельным, а они со своими бесконечными заявлениями об искусстве окажутся несостоятельными. Все время я хоронил в себе от постороннего взгляда неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного.
Теперь-то мне не хочется становиться в позицию и положение другого человека — я уже свыкся с этой манерой жить и работать. Не хочу делать никаких авансов, никаких заявлений. Ничего страшного, если промолчу лишний раз.
— Сапогом на горло собственной песне?
— Ну нет! В своем праве писать, снимать я убежден. Я начал писать под влиянием кино и снимать под влиянием литературы. В своих рассказах, повестях и романах я почти никогда не пишу: герой подумал то или это. Редко впадаю в описательность, мало пользуюсь авторскими отступлениями. Больше всего я доверяю поступкам персонажей и их диалогу. Многословие пудовых томов, которыми нередко кормят читателя, мне не очень нравится.
А влияние литературы на мои фильмы сказывается, видимо, в том, что я не иду по пути так называемой чистой кинематографичности. Долгие, бесконечные проходы, молчаливые сцены, за которыми, при всей их видимой многозначительности, нередко нет никакой мысли, насупленные и при этом маловыразительные взгляды безмолвных героев, — все это меня, как правило, не прельщает.
— А как вы относитесь к экранизации художественных произведений?
— Мы говорим: «Это в романе есть, а в кино нет». Ну и что же, что нет? Зато в кино есть то, чего нет в романе: зрелищность и сиюминутность происходящего. И наблюдение за актером и за текучестью его мимики. За мыслью, которая в глазах. То есть средства огромные, только мы ими не всегда разумно пользуемся и не во всю мощь их пускаем.
Поэтому, если говорить об этом в случае собственном, положим: для меня литература перестает существовать, когда начинается кинематограф. Я потом и сценарий даже не читаю: уже включается другой мотор, иная цепь, иной род повествования. Поэтому у меня сценарий никогда не походит на готовый фильм, да я и не считаю, что сценарий надо непременно точно, буквально переносить на экран. Просто для меня в лучшем случае сценарий — руководство к действию. — Шукшин усмехнулся одними глазами. — То, что в голове, вообще никогда не запишешь. Потом: то, что на бумаге, мне нужно во многом для того, чтобы окружающим людям как-то рассказать, о чем я собираюсь картину делать. При всем при том я участвовал в фильмах, которые очень похожи на сценарии. Так тоже можно жить и работать. У меня немножко иначе — это субъективный подход к делу. На вкус и цвет, говорят, товарища нет.
— Василий Макарович, после ретроспективы ваших…
— Как вы сказали — ретроспективы? — перебил меня Шукшин, поморщился и усмешливо закряхтел, сморщил правый угол губ в иронической улыбке. Я повторил:
— Да, после ретроспективы ваших фильмов во Франции…
— Ну, ладно, продолжайте, пусть будет так: ретроспектива, хотя слово-то уж больно ответственное.
— Так вот, после ретроспективы ваших фильмов во Франции кинокритик Юрий Тюрин заявил буквально следующее: «Я не услышал ни одного провокационного вопроса, хотя в кинозал приходили люди и без приглашений, буквально с улицы. Шукшина понимали — у меня сложилось именно такое впечатление. Живо откликались даже на его юмор, как мне раньше казалось, очень национальный, понятный лишь нам, русским». А вот слова кинокритика журнала «Жён синема» Жиет Жерве: «Что вызывает восхищение в его картинах, — это поэтичность и та теплота, с какой показан совершенно незнакомый нам мир. Парадокс заключается в том, что у Шукшина мы находим то же мягкосердечие, которое свойственно нашим людям».
— Не скрою, мне приятно это слышать.
— Василий Макарович, известно, что в понятие «интеллигентность» люди вкладывают разный смысл. Как понимаете его вы?
— Вот-вот, — ухватился Василий Макарович за эту мысль. — В одной из поездок на родину, в Сростки, высветилась тема фильма: алтайский тракторист едет отдыхать на юг, в Ялту, что ли. Парень он молодой, чуть-чуть простодушный, чуть самоуверенный и очень любопытный. И вот едет этот хозяин и кормилец страны через всю Россию и смотрит вокруг себя во все глаза. Встречается с разными людьми и пытается понять, кто есть кто, кто чего в жизни стоит.