Добавил вслух обычным тоном:
— Яичницу будешь?
— Нет, яичницу не буду, — жеманится дочь с улыбкой и шутит: — Папка, хочу марципанов!
— Марципанов, к сожалению, не держим. Есть яичница, сыр, вот еще — масло.
— А раз нет марципанов, то чего спрашиваешь? Давай все, что приготовил, уничтожу… А где же наша копуха? — спросила Женя и вздрогнула, потому что раздался громкий стук в дверь и на пороге появилась Липа-Олимпиада. Она в школьной форме — коричневое кримпленовое платье с кружевными белыми манжетами и воротником, шелковый, без единой складочки, белый же фартук.
Гордо подняв голову и заложив руки за спину, она начинает декламировать с подвыванием, как читают собственные стихи иные поэты:
Отец улыбнулся, сказал тоном, в котором явственно слышалась гордость за свою младшую:
— Ну, хватит, егоза, хватит! Бери табуретку, садись, а то яичница уже остыла.
— Опять яичница? — недовольно тянет Липа и морщит свой симпатичный носик.
— Марципанов захотели, графиня? — с легкой усмешкой поинтересовалась сестра. — Каплунов подать? Фазанов, вальдшнепов?..
— Не отказалась бы и от крылышка самой обыкновенной курицы, — сказала Липа и плотоядно потерла руками. Отец и старшая сестра глядят на нее, ожидая конца представления. Девочка, по всему, собиралась еще что-то выкинуть, однако Михаил Александрович, взглянув на часы, шутливо надулся, нахмурил брови и сверкнул глазом на младшую.
— Бунт на корабле? — строго спросил он и прикрикнул: — Садись, кому говорят? Марципанов захотели, тоже мне! Садись, Липа, садись, не стесняйся…
Он еще долго ворчал, но дочери не слушали отца, торопливо уничтожая яичницу, успевая, однако, болтать.
— Да, совсем забыла… Вчера в нашем магазине выбрасывали сапожки. Французские, на высоком каблуке, с толстой подошвой.
— А голенища высокие?
— Почти до колен.
— М-мм… — У Липы, видно, не нашлось слов, чтобы выразить восхищение. С минуту девочки молча жевали, потом Липа спросила:
— Слышала, Марьямка замуж выскочила?
— Та, что из соседнего дома?
— Она самая.
— Но ведь ей всего девятнадцать, так?
— Да.
— Нигде не учится, никакой специальности, и вдруг — замуж. — Женя осуждающе покачала головой. — Не пойму я этих торопыжек, никак не пойму.
— Боятся, видать, одинокими остаться. Кому хочется одной век коротать?
— Глупость это — выскакивать замуж в такие годы. Время-то теперь другое.
— Вполне солидарен с тобой, Женя, — замечает Михаил Александрович.
— Тебе, папа, этого не понять, — отмахнулась от отца Липа.
— Как это — мне не понять?.. — с обидой в голосе спросил отец.
— Потому что ты уже старенький, — снисходительно улыбнулась Липа. — Ты старенький, а Марьямка молодая. Вам друг друга не понять. — И подчеркнула: — Никогда не понять!
— Вот это здорово, вот это да, — растерялся Михаил Александрович. — Выходит, и вы, мои дети, недоступны моему пониманию? Так, что ли?..
— Так точно, так точно! — весело скандирует Липа. — Разве это не ясно, а?
Михаил Александрович откровенно обиделся:
— Ну, спасибо, дочь, спасибо! Уважила отца, успокоила старика…
— Пожалуйста! — в один голос воскликнули дочери, поднимаясь с табуреток.
— Двойственный союз?
— Если угодно, — сказала Женя, поглаживая отца по плечу.
— Ах, папка, папка, — жалеюще промолвила Липа. Отец молча встал, взял со стола сковородку, унес ее на плиту, тщательно вытер кусочком хлеба и положил его в рот. Дочери заметили, перемигнулись и засмеялись про себя.
— Ты, папуленция, жадина, — проговорила с улыбкой Женя, когда Михаил Александрович вернулся к столу. Отец перестал жевать и непонимающе уставился на дочерей.
— Жадина?.. Как жадина? — недоумевает он, обиженно моргая глазами.
— Да-да-да! — затараторила Липа. — Самый настоящий жадина. Плюшкин!..