Михаил Александрович вновь шагнул к окну. На востоке, за тонкими голыми ветками парковых деревьев, мягко разливалась заря. Сразу над ней небо было светлым, а выше еще стояли негустые сумерки. Но уже по всему чувствовалось, что день обещал быть солнечным и приятным.
Учитель вздохнул тяжело, сожалея о том, что после таких вот разговоров не порадуешься ни хорошему утру, ни светлому дню, ни красному солнышку. Искренне желая, чтобы жена побыстрее ушла из кухни, исчезла из квартиры, из дома, испарилась, как туман, он сказал:
— Ты на работу не опоздай.
Однако они уже много лет прожили вместе, и он знал, что только стихийное бедствие, мощный ураган, сильнейшее землетрясение, горный обвал или что-нибудь в этом роде могли остановить словоизлияния его спутницы жизни.
— Вот ты, говорят, очень любишь ребят, — упрямо вела она свою партию. — А пэтэушников почему не жалеешь? Тебе, видать, никакого дела нет до того, что они полгода без преподавателя?
— Может, мне продавцом пойти?
В душе Михаила Александровича закипала злоба, не та, которая вдруг приходит и тут же уходит — позлился минуту-другую, и все, отмяк, успокоился, а тяжелая, чугунная злоба. Она давила на затылок, на плечи, прижимала к полу, ощущалась физически.
— Так может, дорогая подруга, присоветуешь мне идти работать в магазин, а?
— Остри, остри, — ощерилась жена. — Плакать горькими слезами надо, а он…
— Водителей автобусов тоже, слышал, не хватает…
— Продолжай, продолжай шутить, — сказала Людмила Семеновна и с глубоким ироническим сожалением взглянула на супруга — так смотрят на горьких пьяниц или ущербных разумом людей, — посмотрела и сказала со вздохом: — Пока ты упражняешься в остроумии, тебя обходят, один за одним обгоняют, как плохого бегуна…
Михаил Александрович зло посмотрел на «пизанскую башню» на голове супруги, крепко сморщился, как будто проглотил маринованную маслину, которая бывает солонее соли, и процедил сквозь зубы:
— Ты же знаешь мои принципы… Родители у меня были простыми учителями. Они всю жизнь трудились, честно работали, но не так уж много имели. Они обходились… Не перебивай, прошу! Они обходились небольшой зарплатой. Я очень горжусь и матерью, и отцом, завидую их честности и бескорыстию. Мне, знаешь, иногда кажется, что моя жизнь — это в некотором роде продолжение их пути…
— Да над тобой смеются! — жена всплеснула руками. — Да-да, смеются! Неужели ты не замечаешь? Давно бы мог получить приличное место, да не в школе, а в институте, так нет же!.. Ну, чего тебе стоит сходить к Сабыркулову? Он бы все устроил. Думаю, он еще не забыл ваши походы в горы? Вы, кажется, остались хорошими товарищами…
— Прошу тебя, перестань!.. Я не могу поступиться своей совестью и просить за себя, не могу, я не так воспитан. Кроме того, я очень люблю школу и не собираюсь ее бросать, даже… Впрочем, перестанем, хватит!..
Людмила Семеновна — себе на уме. Поняв, что ее муж опростал душу, выговорился, промолвила тоном школьницы-первоклашки так, как будто и не было тяжелого и очень неприятного разговора:
— Миша, в наш универмаг поступили оригинальные хрустальные вазы, голубые, в белую, с серебром, полоску. Такие, знаешь, симпатичные…
— Вазы?!. — Михаил Александрович схватился за голову. — У нас их столько, что ставить некуда. Нет, ты определенно помешалась.
Хозяйка продолжила с большим азартом:
— Мне обещали достать, я…
— Но ты же говорила, что у нас кончились деньги. Как же ты купишь?
— Деньги я займу. Разве тебе не хочется сделать мне приятное?
— Поступай, как знаешь…
Михаил Александрович, наконец-то, остался один.
Он поднялся со стула и подошел к окну. На протянутой от окна к балкону веревочке — высохшей змейкой — вьюнки. При порывах ветра змейка упруго касалась стекла, и рождались едва слышные скрипучие звуки.
Будто уставший за лето кузнечик допевал последнюю перед зимой песню. В душе Михаила Александровича эта музыка отозвалась давно и накрепко забытым волнением. В непонятном беспокойстве он пошел в свою комнату, и внутренний голос приказал ему остановиться у книжного шкафа и взглянуть на полку, где лежал старинный альбом с семейными фотографиями.
«Черт его знает — голос предков?..» — неопределенно подумал учитель и быстрым неосторожным движением снял альбом с полки. Две или три книги упали на пол, и в самом уголке он увидел с десяток старых тетрадей. «Боже мой! — грудь Михаила Александровича наполнилась восторгом. — Неужели?.. Да, это он, мой дневник. Мой юношеский дневник…»