— Погоди, мама!
— Да, — продолжал отец, — я решил извиниться за несдержанность. Только за это, подчеркиваю, только за это, но не за мотивы, которые, я твердо убежден в этом, были самыми нормальными движениями моего сердца. Это должно было произойти, рано или поздно, но все равно бы случилось. Хрусталь в нашем доме стал культом: куда ни взгляни, куда ни повернись, везде, всюду — вазы, вазы, вазы…
— У Самутдиновых и Виноградовых, ты знаешь, побольше нашего, — заметила между прочим Людмила Семеновна, но муж, не слушая, нервно тычет пальцем по углам комнаты, чуть не кричит:
— Вазы, вазы, вазы!.. Глаза мои слепнут от блеска. Такое ощущение, будто я нахожусь в ледяном капкане, где-то на вершине Хан-Тенгри… Сколько я ни говорил с матерью, с тобой, Людмила Семеновна, сколько ни беседовал, никакого результата. Ты тащишь и тащишь в квартиру хрусталь. Сама говоришь, что нет денег, однако занимаешь и покупаешь. Для чего, зачем, ты и сама не знаешь. Один ответ: у кого-то лучше, больше нашего…
— Но ведь это хрусталь!
— Если идти дальше, то следует кричать «золото!» и тоже тащить его в дом, так?
— При чем здесь золото? — Людмила Семеновна никак не может понять ход мыслей мужа. Старшая дочь попросила ее:
— Мама, помолчи, пожалуйста. Молчи и слушай.
Людмила Семеновна нервно передернула плечами, но не произнесла ни слова, только ответила дочери сердитым взглядом.
— Так вот, — продолжил Михаил Александрович, — если коснуться глубже, суть не в самих вазах. Почему не взять в дом красивую вещь? Вещь, которая нравиться, которая украсит квартиру? На здоровье! Но ведь дело-то в том, что эти проклятые вазы превратились у нас в маленьких божков, которым стали поклоняться.
На них чуть ли не молятся!.. Ты, Людмила, на жизнь-то стала смотреть через эти вазы. И вы, дети… Спокойно, девчата, спокойно!.. Вы в этом меньше всего виноваты, да меньше всего.
— А кто же виноват, позволь узнать? — с тайным смыслом интересуется Людмила Семеновна. — Кто, скажи мне? Уж не я ли сделала их такими плохими?
— Об этом я еще скажу. А пока — о своих сомнениях. Вот я учитель. Много лет меня учили, чтобы я, в свою очередь, мог учить. Долгое время мне казалось, что я умею делать это хорошо. В этом убеждали меня и товарищи по работе. У меня есть знания, опыт, наконец, честность в отношении к своей работе. И что же?..
Оказывается, при всем этом — знаниях, опыте, честности — я вынужден поднять руки перед мещанством, оно наступает, не дает мне жить нормально. Да только ли мне?.. А я не знаю, как взять его за горло и придушить, уничтожить. Раз не знаю сам, значит, не могу научить других людей драться с мещанством, даже вас, детей, самых дорогих и близких мне людей.
У меня не хватило сил, чтобы положительным образом повлиять на свою жену, которая теперь уже не способна слушать другую музыку, кроме звона хрусталя. У меня уже нет никаких сил, она не хочет понять меня, и все тут. Она тащит и тащит в дом эти проклятые вазы. Это стало болезнью, которой заразились и вы, дочки. Евгении, видишь ли, уже не понравилось, что родители подарили ей часы за сорок пять рублей, ей нужны золотые.
Вы, дети, меня называете жадиной. А во мне не жадность, а война до сих пор сидит, как вспомню голод, верите, душа от боли и страха заходится. Все думаю: не дай-то бог, чтобы все повторилось опять — и смерть, и голод. Ни корки, ни сухарика в доме порой не было. А как отец ушел на фронт, совсем голодно стало. Ели, что придется: мерзлую картошку, репу, жмых, даже столярный клей ели, варили и ели. Бр-р-р!..
Михаил Александрович шагнул к серванту, отодвинул стекло, достал два фужера и небрежно стукнул друг об друга. Жена в ужасе взмахнула руками, хотела вскочить со стула, но Липа не пустила, приговаривая:
— Да куда ты, куда?.. Сиди, не выступай.
Михаил Александрович вновь пристукнул фужерами, уже посильнее, и заговорил все так же назидательно, как привык говорить в школе перед своими учениками:
— Слышите, как нежно поют эти братишки?.. Приятно?.. Конечно, приятно. Но если вдруг разом, в один миг грохнет весь хрусталь, который находится в нашем доме? Что произойдет? — спросил он, небрежно поставил фужеры на место и возвратился к своему стулу.
— Что произойдет, скажите мне?.. Лопнут наши барабанные перепонки, взорвутся электрические лампочки, вылетят стекла из окон, люди перепугаются. В душе у меня оборвалась какая-то струна. Ставить новую слишком поздно, связать трудно, очень трудно, пожалуй, даже невозможно…