— Подойди, молодец, не робей, — ласково позвала она. — Покажи, что принес. Правду ли молвил братец, будто меха дивные?
Аверьян опустил на землю сверток, что был у него в руках, развязал его и расправил на полотнище соболиные шкурки. Настасья восхищенно замерла, выдохнув:
— Не соврал братец… — погладив мех рукой, поднесла шкурку к щеке, потерлась и зажмурилась счастливо, — и впрямь дивные!
Аверьян, отведя глаза, проговорил:
— Такие же князь государю в подарок снес.
— Государю? — засмеялась княгиня. — А и то, чем мы хуже государей?! — и, накинув на шею Аверьяна соболя, легко потянула к себе.
По спине Аверьяна пробежал холодок: близко-близко лицо княгини, ныне не накрашенное, да пуще прежнего алое. Обожгло жарким дыханием.
— Чем мы хуже?.. — отринулась от него Настасья и приказала: — Качай меня, молодец! Пуще!.. Пуще!.. Нет, постой… не желаю качаться… голова кругом… — она взяла Аверьяна за руку, заглянула ему в глаза. — Омут бездонный, омут черный… Манит утопиться в нем… Руки… сильные… горячие… Небось охватишь — не устоять пред тобою?.. А уста твои… сочные… сладкие…
Аверьян, забывший женскую ласку за год воздержания, не смог — и не хотел — противиться княгине. Плохо соображая, он повалил ее на мягкую траву, в опавшие листья, и уже не помнил себя…
— А волосы твои травою пахнут, горькой травою — полынью… — услышал Аверьян откуда-то издалека.
Настасья гладила его по голове, задумчиво накручивая на палец смоляные кудри. Он лежал, блаженно улыбаясь, глядя на облака, величаво плывущие в высоком небе, и не мог понять, на каком он свете да и наяву ли все произошло.
— Не уезжай с братом, останься, — попросила княгиня, — я с ним сговорюсь… Мужу моему служить станешь. Не уезжай, люб ты мне… Ох, как люб!.. Только глянула на тебя, а уже полюбила…
Ничего не сказал на такие слова изумленный Аверьян, поклонился молча да поспешно ушел. Вот Москва! Как здесь все скоро-то! Два дня, как приехал, а уж и государя повидал, и с княгинею слюбился. Ох, узнает князь Иван — не сносить головы! Но хороша княгиня! Хороша! Есть за что муку потерпеть…
Задумавшись, Аверьян ослабил повод и вольно пустил коня. Копыта мерно постукивали по деревянной мостовой — стесанным сверху, уложенным рядами бревнам — и не мешали предаваться мечтаниям. Но вот конь свернул на оживленную улицу, и замелькало, зарябило перед глазами. Где уж тут думать! Аверьяну не впервые бывать в Москве, захаживал в стольный град и прежде, со скоморохами. И каждый раз его поражали величина города — за день не объедешь — и множество людей. Конные да пешие снуют туда-сюда, и у каждого свое дело. Как они не устают в толчее этакой?
Улица влилась в торговую площадь. Аверьян, спешившись, повел коня в поводу. Сколько тут лавок: были б деньги — все можно купить! Нескончаемо тянулся ряд с красным товаром, где торговцы, ловко выставляя локти, отмеряли ими заморские ткани: аксамит да изорбаф персидские, сукно аглицкое… Рядом крашенинный да суконный ряды — для тех, кто попроще. За ними шли сапожный, шапочный, свечной, коробейный, житный, мучной, соляной и еще множество — сколь охватывал взор — рядов да полков. В Охотном торговали добычей и живностью, тут же стояли мясные скамьи, меж которыми носились голодные собаки, привлекаемые запахом крови и тухлятины.
Гвалт стоял невообразимый: кудахтали куры, визжали поросята, торговцы, перекрикивая друг друга, зазывали покупателей. Они божились, показывали товар лицом и запрашивали чуть ли не в десятеро больше. Громко споря, покупатели и продавцы в конце концов сходились в цене. Ремесленники — серебряники, медники, горшечники, скорняки — тоже имели свои ряды и предлагали каждый свой товар.
В пряничном, калачном да харчевом рядах толпились нищие в рванье, выпрашивали подаяние. По всей площади сновали торговцы квасом, разносили калачи и пироги лоточники. От сытного духа почуяв голод, Аверьян купил горячий калач и тут же съел его с квасом.
На небольшой площадке, где земля была сплошь покрыта слоем волос, цирюльники, водружая на голову желающего остричься горшок, ловко проходились ножницами по его краю — готово! Дольше возились с теми, кто хотел обриться налысо, но бороду берег — никто не желал следовать примеру государя и лишиться этого украшения настоящего мужчины.
Неподалеку от цирюльни потертый дьячок составлял челобитье вдове в белой кике на голове, промокавшей глаза концом убруса. Вдова то и дело шумно сморкалась, прижимая к пышной груди узелок с платой дьячку за работу.
Послышались близкие удары бубна, заиграла свирель: среди толпы лихо завыплясывали скоморохи, запели срамные частушки, в которых только припев был приличным. Окружавший народ хохотал и радостно подхватывал строчку припева: