– Позволив мне играть?
– Нет, умолчав о твоей сестре. Подумай: большая часть твоего детства оставалась в их распоряжении. Много времени, чтобы осторожно посвятить тебя в истину, сформировать твою реакцию на нее, и устроить то, чего они хотели больше всего: держать тебя подальше от американского вирусного заболевания, которое, просто дыша посткоммунистическим воздухом, подхватило столько восточноевропейских молодых людей. Но вместо этого они ждали. Но когда у тебя появилась своя голова на плечах, было слишком поздно.
– Не совсем так. Когда я узнала, через что они прошли, я предложила остаться в Болгарии.
– Их счастье взамен твоего. Какие родители пошли бы на такую сделку?
– Я не торговалась. Я говорила серьезно.
– Само собой, так и было. Эмпатия. Самопожертвование. Раннее осознание горя и утраты. Все это довольно типично, потому что «замещающий ребенок» не ждет, что будет центром вселенной. И в этом огромная разница между тобой и Эльзой.
Разница не была такой уж огромной, учитывая, как я выбрала Принстон, зная, что это огорчит моих родителей. И все–таки, было что-то еще в ее последнем высказывании. Прозвучало оно очень лично. Дело не в дедукции – просто точное наблюдение.
– Доктор Пратт, давно вы в Принстоне?
Она поднялась с дивана, подошла к столу в дальнем углу комнаты и взяла бутылку воды со стеллажа, стоящего рядом с ним.
– Будешь?
–Нет, спасибо. – В дипломе на латыни над ее столом было указано ее имя, название университета Джона Хопкинса и год его получения – 1990. – Вы же были здесь в девяносто втором году?
Она открутила крышку и посмотрела внутрь бутылки так, словно прозрачная жидкость содержала в себе молекулы прошлого.
– Моя сестра тоже приходила на терапию?
– Не добровольно.
– Вы имеете в виду, она нуждалась… в помощи психиатра? – Я почти подавилась словами, жалея, что отказалась от воды.
– Тогда я так не думала. Но университет был не согласен. Ты слышала о Голых Олимпийских играх?
Похоже на дионисийскую версию Олимпийских игр.
– Имеют ли они какое-то отношение к древней Греции?
– К сожалению, нет. – Мое предположение позабавило ее. – Это традиция Принстонского университета. Точнее, была ею до 1999 года, когда попечительский совет запретил ее. Каждую зиму, в ночь первого снегопада, второкурсники обнаженными бежали вокруг Рокфеллер Колледжа, во внутренний двор Холдера, а оттуда в город, врываясь в магазины и рестораны. В зависимости от опьянения мог последовать секс, вандализм, ведущий к арестам, преступления и даже госпитализации.
– Но моя сестра не была второкурсницей.
– Верно, не была. Что было лишь частью проблемы. В том году первый снегопад выпал на тринадцатое декабря…
– В те же выходные, когда ее тело исчезло из похоронного зала?
– Да, хотя я и не думаю, что между этими событиями есть какая-то связь. Смысл в том, что зимой 1992 года – и, насколько я знаю, в первый и единственный раз в истории университета – Голые Олимпийские игры, похоже, прошли дважды. Тринадцатого декабря, когда выпал первый снег. И месяцем ранее, десятого ноября – тогда группа студентов начала забег в Холдере, а закончила в лесу на юге кампуса. Участие в нем принимал только один человек, не числившийся на втором курсе: твоя сестра. И, по случайности, она была единственной женщиной.
Я почувствовала, как покраснели щеки. Очевидно, Эльза была куда более дикой, чем я подозревала.
– Кто-нибудь был арестован?
– К несчастью, да. Офицеры городской полиции были высланы после первого же заявления о дебоше. Студентов вроде было шестеро, и все они столкнулись с дисциплинарными предписаниями. Свелось все к обязательным консультациям, но сначала велись разговоры об отстранении на весь весенний семестр.
– Отстранении? За бег голышом?
– Ну… там было намного больше, чем просто бег. Уверена, ты можешь себе представить.
Вообще-то я не могла. Моя сестра. Голая. С пятью мужчинами в лесу. Посреди ночи.
– Хотя, я все еще не понимаю. Зачем им было бежать на месяц раньше вместо того, чтобы дождаться первого снегопада с другими?
«Потому что мы не уподобляемся другим». Это были ее точные слова, когда я задала ей этот же вопрос. «И к тому же, сказала она, были первые заморозки, разве это не больше похоже на свободу?»
Для меня это не было похоже на свободу. Но как бы я хотела знать эту девушку. Хотела бы быть похожей на нее: дерзкую и смелую бунтарку.
– Доктор Пратт, вы думаете, что так она… что этот случай связан с тем, как она умерла?
– Неважно, что я думаю, Теа. Мы никогда этого не выясним. А даже если и выясним, ты не сможешь изменить то, что уже случилось. Единственное, что в твоих силах – это проживать жизнь, свободную от призраков.
От ее выбора слов я вздрогнула, пока не осознала, что она говорит не буквально.
– Не уверена, что могу. Эльза – часть меня, которую я только начала познавать.
Она покачала головой.
– Та часть тебя, что годы напролет подсознательно перенимала тревогу и печаль у твоих родителей. Когда секрет гноится так долго, открытие правды может привести к ночным кошмарам. Некоторых людей травма поглощает настолько, что они начинают видеть привидения их почивших братьев или сестер. Вроде видения в окне в ночи.
– И это просто… галлюцинации? – Впервые после поездки в Царево, где я видела фигуру в белом, я ощутила облегчение.
– Можешь назвать это так. Говоря научным языком, это когнитивное искажение: твой мозг пытается сделать так, чтобы она выглядела реальной с целью минимизировать потерю. Но не попадайся в ловушку отождествления себя с ней.
– Почему нет? Я часто задаюсь вопросом, похожи ли мы.
– Не похожи. Поверь мне, я знала эту девушку. В ней таилось какое-то раздражение на весь мир, скрытая злоба ко всем и ни к чему в частности. Не похоже, чтобы что-то из этого относилось к тебе. – Пауза, чтобы придать вес следующим словам. – Что очень даже хорошо.
АЛЛЕЯ ЗАКОНЧИЛАСЬ; я бы поняла это и с закрытыми глазами. Мои шаги, лишь мгновение назад заглушаемые мириадами звуков, исходящими от переполненного кампуса, теперь, когда я шла по тротуару, отдавались отчетливым стуком, рябью поднимавшимся под арочный каменный свод, подобно голосу входящего в церковь прихожанина.
Арочные проходы Принстона всегда захватывали дух. Суетный мир оставался позади. Впереди же далекие решетчатые окна, деревья, возможно клочки неба. Но в промежутке ты чувствовал стык чудес. Низкий потолок возвышался над головой, готовый хранить твои секреты. Слабый свет мог бы вытянуть твою тень вдоль стен. Растянутые эхом, твои шаги могли бы превратиться в музыку. И на несколько секунд, пока ты держал свой путь через мрачный короткий коридор, ты и камень оставались один на один. И ничего больше.
На другой стороне именно этой арки находился четырехугольный двор Холдер Рокфеллер Колледжа (который известен всем под ласковым сокращением «Рокки»). Я должна была понять это давным–давно, задолго до того, как услышала упоминание о «Рокки» в кабинете психиатра: это было общежитие Эльзы. Должно было им быть. Годы тому назад я была свидетельницей одного инцидента. Случайное упущение, висевшее в воздухе, являющееся таковым, как и все на первый взгляд неважные воспоминания, до момента, пока ты не пытаешься сложить мозаику прошлого, давая новую оценку произошедшим событиям.
– Черт, не знаю. Думаешь, эти американцы сидят на чем-то? Потому что в старые времена мы называли подобное эксплуатацией детей.
Говоривший мужчина был боссом моего отца: главой экспертно–криминалистической лаборатории и одним из приглашенных моими родителями на ужин гостей. И, несомненно, он был непреклонен в мнении, что никто младше восемнадцати лет не должен работать – подстрекаемый обсуждением данной темы по телевизору, пока остальные за столом ждали возможности узнать, прошла ли футбольная команда Болгарии квалификацию для участия в Мировом Кубке.
– Павко, угомонись. – Его жена нахмурилась, она сидела в отдалении от него. – Как ты можешь говорить такое, когда коммунисты заставляли нас проводить большую часть летних каникул за принудительными работами? Я все еще помню эти студенческие бригады: потеющие от убийственной жары, пашущие в поле, либо на консервной фабрике. И все это под лозунгом "Во благо общества"? В Америке этим детям, по крайней мере, платят!