— Вестимо. Я с ним стою. На Плющихе, дом дьячка Власова, не то Соврасова, не то Савёлова. Не упомню. Да это и не нужно. Зелёный большой дом... А за воротами век торчат наши денщики. Ты спроси об Гурьевых. Мы все вместе. Да нас меньше знают. А Сеньку Гурьева вся Москва знает.
— Ну спасибо. А то бы ещё неделю проискал. Москва не Петербург. У вас всего три улицы да десяток домов... А тут гляди — чуть не целое государство.
— Ну уж и три... Небось и у нас город. Да почище этой деревенщины Москвы, — отозвался насмешливо сержант. — Да и народ чуден. Глядит вот, на нас, гвардейцев, якобы на какую заморскую птицу. Так всего и вылижет глазами. Ишь ведь таращатся. И он прибавил, обращаясь к ближайшей бабе: Смотри, сглазишь!
Вновь подошедший, в немецком платье, человек лет 30, был дворянин Хрущёв, известный когда-то в Петербурге своими прибаутками и страстью к трём вещам: к вину, к картам и к крепким шуткам, за которые ему не раз доставалось. Он и теперь сострил довольно грубовато на счёт мундира сержанта, как бы оправдывая любопытство зевак московских.
Борщёву острое слово не понравилось, тем более, что двое мещан прохожих слышали и рассмеялись на шутку барина.
— А ты всё по-старому соришь языком! На мне одежда, а на тебе что?.. рухлядь... Не то ты дворянин, не то — купец из Данцига, с устрицами или апельсинами... Я помру — эдакого не надену...
— Отчего?.. Чем не одёжа? Грешное тело кроет, — добродушно ответил Хрущёв, оглядывая себя. — За то, голубчик, наш брат ни от кого не зависеть. Вольная птица!
— Вам и кличка: рябчики. Лучше говори, стало быть — дикая птица.
— Дикая?.. Что ж, не наша вина. Было прежде хорошее дворянское платье, боярское, сказывают деды. Пётр Алексеевич спортняжил вот новое. Да ещё при наших зимах да морозах рожи все повелел оголить.
— Я бы ни за что к статским делам не пошёл! Срамота! Ты кажись сам пожелал так? — отозвался сержант.
— Да. Кабы вышел тогда указ о вольности дворянской, так я бы вовсе ушёл, да взял бы абшид. А тогда одно спасенье было от военщины, — к статским делам пристроиться.
— Ты как именуешься то, по вашему, по приказному? — насмешливо спросил сержант.
— Коллежский асессор.
— Асессор?.. Коллежский? Ведь это же совсем не понятно. Ничего не сказывает. Будто зря болтаешь языком! — рассмеялся Борщёв.
II
Молодые люди, перекинувшись ещё несколькими шутками, вместе направились в город. Хрущёв, бывший гвардеец, стал расспрашивать о брате своём, которого давно не видал и который был уже поручиком измайловского полка. Понемногу беседа их перешла на другой предмет, на новости дня. Борщёв, как петербургский гвардеец, мог многое, для него даже не интересное и старое, передать помещику, приехавшему из подмосковной вотчины, т.е. об царице, о коронации, о новых наградах и милостях, о придворных толках.
Они двинулись тихонько по Тверской, но потом, чтобы уйти от толпы и толкотни, повернули в переулок, потому что разговор снова переменился и они заговорили уже вполголоса.
— Мы, измайловцы, первые пример подали, как вышли к ней с хлебом и солью! — говорил Борщёв. — Орудовали все поровну и все могли под экзекуцию попасть. Ну, а теперь из наших один Ласунский пуще всех в милости и будет награждён не в пример прочим. Возгордился тоже не в меру, из-за дружбы тех двух братьев, Гришки да Алёхи. Ну — Орловых...
— А Что ж те... Орловы?
— Как что? Те ведь коноводами сочлись! А враки! Говорю: всё равно старались. И мы, и семёновцы, и преображенцы... А теперь два ероя вишь только и есть, двое братьев Орловых...
Потихоньку и незаметно дошли собеседники до Никитской улицы. Здесь перед ними вдруг, с большого барского двора, выехала на средину улицы, стуча и покачиваясь на высоких рессорах, изящная голубая карета. Замечательный цуг в восемь лошадей, вороной масти, в красивой блестящей сбруе, а сзади на запятках два рослые скорохода, в придворных раззолоченных кафтанах — были принадлежностью только вельмож. Карета быстро пронеслась мимо и в ней мелькнула фигура очень молодого офицера.
— Вот! Лёгок на помине! Будто на смех из земли вырос! — досадливо воскликнул Борщёв, останавливаясь и указывая приятелю пальцем на проехавшую карету. Скажи на милость! Какой сановник! Цугом в восемь коней.
— Кто такой? — спросил Хрущёв.
— А он сам. Ныне вельможа! — рассмеялся даже с оттенком злобы Борщёв. — Из грязи, да в князи! Сам он! Гришка Орлов!
— Вон как поехал! — удивлённо пробормотал Хрущёв. — Да верно ли? может тебе почудилось... со зла! Всё его поминал дорогой.
— Я его за сто вёрст узнаю...