– Но это же будет вспышка чувств.
– Нет. Не убеждай. Это будет вранье, обман, – сказал Гаригозов тихо и печально.
То есть совершенно пустой и бессодержательный спор, торопливые слова, какая-то чушь, лишенная элементарной логики. Хотя что есть логика, как не сборник софизмов? Это ведь так же ясно, как и то, что только умный человек может стать дураком.
Это я к тому, что Канкрин вдруг подошел к Гаригозову и надавал ему по щекам.
– Ты меня оскорбил, извинись, – сказал Гаригозов.
– Да. Я тебя оскорбил, поэтому я тебя сейчас еще разик стукну, а потом извинюсь, – веселился Канкрин.
– Заткнись, – искусственно вызверился Гаригозов. – Я тебя сейчас убью.
И, подняв ружье, стал целиться в Канкрина. Канкрин крикнул:
– Ура. Капитан! Не пальнуть ли нам из пушки по планете, капитан?
– А, черт, – сказал Гаригозов и выстрелил. Вверх он выстрелил. В воздух, так сказать.
А вот тут-то и случилось несчастье, потому что охотник на жен оказался таким идиотом, что зарядил ружье пулей жакан. И эта пуля, по несчастному стечению обстоятельств, выбила кирпич, на котором держался стальной швеллер.
– Берегись, дорогой Канкрин, – крикнул Гаригозов.
– Берегись, дорогой Гаригозов, – крикнул Канкрин.
Но было уже поздно. Швеллер стал падать на Гаригозова и Канкрина. Они пытались разбежаться, но швеллер перебил им конечности: одному руку, а другому ногу.
Вот так иной раз кончаются нелепые споры. Теперь друзья тоже лежат в больнице и будут лежать там еще очень долго, потому что кости у них поломаны в двух и трех местах. Есть переломы открытые, а есть и закрытые.
Был и директор. Принес винограду и говорит:
– Вы что же это? Ну, поправляйтесь. – И ушел.
– Не везет же, черт. Он нам, наверное, денег не даст. Что мы будем делать? Неужели придется в контору опять долбиться? – сказал Гаригозов.
– Ну почему все неприятности падают на нас сверху, – философствовал Канкрин. – Вот ведь если бы балка лежала на земле, то она ведь не упала бы на нас.
– А зато ты мог, спеша, споткнуться и сломать себе ногу.
– А куда мне спешить? – возразил Канкрин. – Нога же у меня и так сломана.
И он был прав, наверное, а Гаригозов нет, а может быть, и наоборот. Черт их разберет, кто из них прав, а кто виноват. Черт их поймет, кто у них виновен, а кто невиновен. Просто вот приключилась такая история, и уж который день лежат бедные шабашники на койках, лениво рассматривая картины природы, находящейся за пыльным окном. Как солнце всходит утром и куда оно уходит вечером.
ТОРЧОК
Раздался тройной уверенный звонок. Гаригозов вскочил рывком и торжественно открыл дверь. На секунду его развеселая физиономия омрачилась, но он тут же взял себя в руки и захлопотал вокруг пришедшего участливой пчелкой.
– Сколько лет, столько и зим, – метко заметил его друг Канкрин, важно принимая ухаживания, снимая ондатровую шапку, разматывая мохеровый шарф.
– А я-то думаю, кто может быть? – радовался Гаригозов, увлекая друга на кухню, облагороженную светлым кафелем.
– Подожди, Витек, – осадил его Канкрин. – Мне ж хоть с хозяйкой дома для начала надо поздороваться.
Гаригозов скупо улыбнулся.
– Перебьешься, – сообщил он. – Хозяйка дома от меня ушедши – совсем и вон.
– Тю?! – удивился Канкрин, основательно размещаясь близ пластмассового кухонного столика. – С чего бы это?
– А с лыж, – пояснил Гаригозов. – С тех самых лыж.
– Бог памяти, бог памяти, – зачесал Канкрин в затылке. – Постой, да ведь это – прошлый год, когда ты на Сопке физиономией в березу въехал, а тебе потом бюллетень не оплатили?
– Эхе-хе, дружище ты мой, – качнулся Гаригозов. – Прошлый год есть прошлый год. Ближе бери. Помнишь, еще этот был, с музкомедии, скрипач – не скрипач, а ты потом говоришь: «Айда на лыжи, как будто я – швед».
– Погоди, погоди, какой такой швед? – мучился Канкрин.
– «Старка» – ноль пять, портвейн с аистом – ноль восемь два раза, «Рубину» ноль семьдесят пять – бессчетно, – перечислял Гаригозов.
– А-а! – озарило Канкрина. – Так это и не скрипач вовсе был, он в цирке билетером работает. И не я, не я, это он сказал: «Айдате на крышу. Будем там кружить под куполом города, как финны в лунном сиянье». Вишь, не швед, а финн. У меня память крепкая, я все помню.
– Ну, швед ли, финн, а только мне теперь все равно, – сказал Гаригозов.
– И что? Совсем ушла? – деликатно осведомился Канкрин.
– Сказала, что совсем. Это, говорит, выше моих моральных сил, потому что мог-де я упасть вниз и разбиться, как пол-литра. А она-де без пяти минут вдова…