Сказал полковник: «Сунь под лавку,
Лишь ночью можешь поносить.»
Матюше снова должность дали:
«Завкафедрой служить тебе,
Но будь все время на аврале.
Как скажем, сразу же к ноге.»
Два года быстро пролетело
И снова Мотя на ковре.
Начальство строго оглядело:
«Пока еще не крем-брюле.
Еще послужишь для державы,
В дорогу собирайся, хват!
Сам знаешь, поменялись нравы,
Где черт, где бог - никто не знат!
Поедешь ты за братом следом
За немцем, то есть, в фатерланд.
Ты будешь с ним зимой и летом,
Народ твой будет тебе рад.
Профессор все-таки, не лыко,
Твой антураж потребен им.
Про то, что честь свою заныкал,
Мы это им не говорим.
Ты будешь нашими ушами
Во всех делах землячества:
Кто с кем, зачем, кто с нами,
А кто из них артачится...»
Заданье не весть бог какое,
Бывали в жизни посложней,
Матюша делал не такое,
Как оторвался от корней.
Но вдруг случилася беда,
Не стало той страны куда
Наш Мотя кляузы строчил,
Когда он земляков мочил.
Была страна и нету боле,
Хозяева исчезли, в доле
Держать Мотька они не стали,
И в одночасье все слиняли.
И запечалился Матюша:
«А где ж найти теперь мне уши,
Которым мой донос нужон?
Я в самый сердце поражен!»
Зачах Матюша, не удел
Вдруг полысел и поседел.
Куда девалась прежня стать,
Его таперча не узнать.
Скокужился, слинял лицом,
Остался вовсе не при чем
И только пробует уснуть,
Михея рожа тут как тут.
А то полковник в орденах
Приснился раз - вот вертопрах! -
На ишаке, как аксакал
Он под балконом проскакал.
***
У Матюши талантов много,
Но избрал не ту дорогу,
Вот и снятся ему бесы
В темном лесе, в темном лесе .
Графоман-отщепенец
О тяжелой судьбе графомана
Тихомира, взявшего себе псевдоним
Никодима и горько пожалевшего потом
об этом необдуманном поступке.
***
Графоман графоману разница:
Один пишет от натуры страстной,
Второй от зуда в заднице,
Третий из-за души сутяжной.
А, что - сидит такой индивид, давит диван,
День ото дня в носу ковыряясь,
И вдруг: - А не замахнуться ли на роман?
И тут же: - Да! - отвечает, не сумлеваясь.
И вот он в припрыжку бежит в магазин,
Гумаги купляет три килограмма,
Несколько ручек с чернилом цветным
И быстрее к столу с четырьмя углами.
Писатель задницу к стулу прижамши,
Лист белый чист пред собою кладя,
Роман начинает не пимши, не жрамши,
С самого, что ни на есть с рання.
Ровными буквами черным по белому
Пишет заветное слово: «РОМАН».
Он знает, что из частного рождается целое,
И составляет подробный план:
«Роман мой будет страниц с тыщу,
Меньше никак низзя.
Осилю я эту уйму, вытащу,
Огромны плосчади исписав?..
Грят, что не боги горшки обжигали,
А я не хужее других-прочих.
Итак, если в день на страницы-скрижали
Класть по пятьсот строчек...
Это ж пятнадцать страниц в сутки!
Месяц прошел - пол-романа есть.
Стало быть я без всякой муки,
Если помалу пить и помалу есть
В два месяца сей шедевр осилю.
Значит, главно во время засесть.
Писать буду я не какой-нибудь триллер,
А про жисть таку, кака она есть.
Итак, осталось придумать названье,
И главы оглавить. Их будет шесть.
Мой роман о людском страданье,
А посему назову его «Крест».
И заскрипел графоман пером,
Зашмыгал простывшим носом.
В шесть утра он уже за столом
И вечером там - и в семь, и в восемь.
Схудал писатель, сошел лицом,
Ходит на тень похожий.
Жена хотела послать за врачом,
Вдруг это случай сложный?...
Но муж-графоман словами строгими
Объяснил невеже жене:
«Дура, пойми, я иду дорогами,
Что не снились тебе и во сне.
Ведь я дошел до истошшенья
От творческих мук, а не то, что не жру.
Роман я пишу к твоим сведеньям,
А, написав, может даже умру!
Не морда-рожа важна при сем деле,
А весчество, что в мозгах копошится.
Здоровый ум он сидить не в теле,
Он в духе мосчном моем таится.»
Жена в диване свернулась в ужасе,
С тоской глядит, шевелит губами:
«И что ж случилось с энтим мужем
Был, как все, а теперь столько сраму?
Не жреть, паскуда, борща, контлетов,
Под юбку руку забыл сувать.
Мога быть к Маньке сходить за советом,
Ведь срочно надо вопрос решать?»
Ей мужа жалко, а вдруг помрет,
Из-за романа какого-та блядска.
Что людям сказать, ведь «Врет!»
Скажет бабка Параська.
- Врешь, не быват таких смертей,
Чтоб здоровый мужик от ума извелся
Куда ни шло, еслиф там сельтирей
Какой-никакой в кишках завелся.
Ишшо бывает, что с перепоя
Сердце рванет, если с дуря
Опиться, к примеру, дурман-настоя
А то - от ума... Не болтай, че зря!»
А графоману до фени слухи,
Его не волнует суетный мирок
Он погружен по самые ухи
В витиеватый романа слог.
На третий месяц, как в плане было,
Роман написан, лежит пред ним.
И тут же, пока рука не остыла
Он пишет имя свое – Никодим.
В миру же его зовут Тихомиром,
Но всяк, кто пишет обязан обзавестись
Достойным именем-псевдонимом,
Что вознесет в заоблачну высь
Его величайшее из творений.
Ну, теперь, читатель, держись!
Завтра к издателю без промедлений.
Все! Начинаю писательску жисть.
Утром, подсунув творенье под мышку,
Прет Никодим к заветной двери:
- Ну, принимайте, товарищ Нарышкин,
Рукопись энту, что я сотворил.
Не ожидал графоман, что получит
Он от ворот поворот и вердикт:
«Вы, Никодим, где учились по-русски
Буквы писать, читать, говорить?»