Станислав Рассадин
САМОУБИЙЦЫ
Повесть о том, как мы жили и что читали
Доведение лица до самоубийства или покушения на самоубийство путем… жестокого обращения или систематического унижения человеческого достоинства потерпевшего — наказывается…
От автора
Предупреждение
Как нетрудно понять по названию книги, в ней будет сказано немало горького. Наверняка и резкого — вот только хотелось бы, чтобы эту неизбежную резкость читатель не принял за холодность некоего приговора, как водится, окончательного, безапелляционного.
Надеюсь, что я далек от категоричности, которая есть синоним самоуверенности.
Больше того.
Признаться, немногое раздражает меня в такой же степени, как выражение «гамбургский счет». Вернее, то, как часто и самодовольно оно произносится. Стоит любому невежде сказать: «Давайте судить по гамбургскому счету!» — и вот само его невежество вроде уже осенено высотой неподкупных критериев.
Не говорю уж о том, что сегодня, когда «рыночность» текущей словесности приняла примитивно-вульгарный характер, когда идет, по выражению Евтушенко, «макдональдизация» культуры (и чем уродливее словцо, тем точнее оно выражает суть), — сегодня уместнее говорить не «гамбургский», а «гамбургЕРский счет». Но и при своем появлении — еще в двадцатые годы — термин, ныне такой расхожий, был очень мало похож на некую сверхобъективную меру.
Кто позабыл, это — талантливое изобретение Виктора Шкловского:
«Гамбургский счет — чрезвычайно важное понятие.
Все борцы, когда борются, жулят и ложатся на лопатки по приказанию антрепренера.
Раз в году в гамбургском трактире собираются борцы.
Они борются при закрытых дверях и завешанных окнах. Долго, некрасиво и тяжело.
Здесь устанавливаются истинные классы борцов, — чтобы не исхалтуриться.
Гамбургский счет необходим в литературе.
По гамбургскому счету — Серафимовича и Вересаева нет.
Они не доезжают до города.
В Гамбурге — Булгаков у ковра.
Бабель — легковес.
Горький — сомнителен (часто не в форме).
Хлебников был чемпион».
Остроумно. Начиная с самой выдумки насчет Гамбурга, где — будто бы — устанавливается истинный класс борцов. И может быть, парадоксалист Шкловский лукаво дает понять, что это именно выдумка и условность? Во всяком случае, тут перекличка с Гоголем, вернее, с безумной фантазией его Поприщина:
«Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается… Делает ее хромой бочар, и видно, что дурак, никакого понятия не имеет о луне».
Впрочем, когда изобретатель знаменитого счета начинает определять собственные литературные пристрастия, здесь он уж точно не шутит. Значит ли это, что он безусловно прав?
Серафимович и Вересаев… Тут возразить трудно, хотя последний в литературе остался-таки; пусть не как прозаик, но как автор мозаики «Пушкин в жизни».
Горький… Что он «часто не в форме», разумеется, правда, но ведь можно спросить: а когда в форме? Когда предстает автором замечательной пьесы «На дне» или пронзительного «Рассказа о безответной любви»?
Бабель… Как понимать — «легковес»? Как констатацию очевидного — того, что он — мастер новеллы, то бишь «малой формы»?
Наконец, Булгаков… И тут уже просто не о чем говорить. Тут Виктор Борисович нисколько не прозорливее своего друга Владимира Владимировича, который в комедии «Клоп» представил разговор, будто бы состоявшийся в 1978 (!) году:
«— Товарищ профессор, опять пойдет буза.
— Товарищ Березкина, вы стали жить воспоминаниями и заговорили непонятным языком. Сплошной словарь умерших слов. Что такое „буза“? (Ищет в словаре.) Буза… Буза… Буза… Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков…»
Хотя Булгаков к этой поре как раз уже десять лет будоражил публику «Мастером и Маргаритой».
Занятно, что и причина, по какой один сделал вид, будто уверен в исчезновении Булгакова из памяти потомков, а другой даже не допустил автора «Белой гвардии» и «Роковых яиц» к соревнованию со своим любимым Хлебниковым, — это причина, по сути, одна. И субъективнейшая! Маяковский — тот неустанно сражался с «белогвардейцем» и традиционалистом (понятия, для него тождественные), а Шкловский был попросту лично и смертельно обижен. Только слепой мог не догадаться, что именно он стал прототипом персонажа «Белой гвардии» — литератора Шполянского, изображенного весьма иронично. Аукались не одни лишь фамилии: некоторые подробности биографии Шкловского оказались почти буквально воспроизведены.