Самоубийцы

Чаще, однако, тяготение к центру объяснялось не поисками защиты от местного произвола, а жадным желанием обогреться в лучах, источаемых высшей, почти божественной властью. И если драма была и тут (а она, конечно, была — для всякого, кто не обделен дарованием), то драматизм изрядно стушевывался той готовностью, с какой исполнялся верховный заказ. Непосредственно спущенный сверху или хотя бы угаданный.

С этой драмой привыкали жить, не замечая ее — или делая вид, что не замечают. А то и получая от нее мазохистское наслаждение, которое так легко спутать с наслаждением, получаемым от самого по себе творчества.

Тем более что за все это столь осязаемо платят.

«…Вот уже сын гушана Хакима Азадаева, входящий в славу талантливый Мансур, называет в стихах, опубликованных по-русски в Москве, бесстрашного Шамиля „тавларским волком, чеченской змеей“».

Как, вероятно, сообразил читатель, это опять Липкин, опять повесть «Декада». И еще одна, помимо «гушан», выдуманная народность — «тавлары».

Выдуманная-то выдуманная, однако…

Но дальше:

«Почему? Ведь Шамиль не был ни тавларом, ни чеченцем, он был аварцем…»

Оценим уклончивую деликатность автора, выразившуюся в том, что наряду с Мансуром Азадаевым, одним из главных персонажей повести, в ней хоть и не действует, но упоминается Расул Гамзатов. Помимо Мансура, вне его. Впрочем, стоит ли притворяться, будто не понимаем, о каких — реальных — стихах здесь разговор?

Они и все то, что за ними последовало, слишком для этого памятны.

Англичане усердно чалму на него намотали,
И старательно турки окрасили бороду хной,
И Коран ему дали, а главное, саблю из стали:
«Вот вам, горцы, имам, — он наместник Аллаха земной!»

И сперва эта сабля сынов Дагестана косила:
Горец, мол, непослушен и пред Шамилем виноват!
А потом занеслась она над сыновьями России:
Мол, рубите неверных, Шамиль объявил газават!

…Что она охраняла, кровавая сабля имама?
Наши горы от пушкинских светлых и сладостных муз,
От единственной дружбы, что после, взойдя над веками,
Создала для народов счастливый и братский союз.

…Он, России сынов порубавший на взгорье немало,
К травоядству приведший сынов Дагестана в те дни,
Он, предатель, носивший меж горцами имя имама,
Был тому, кто в России царем назывался, сродни.

Были руки обоих багровы от крови народной.
Горе сеяли оба — и в том их сказалось родство:
«Будь, Шамиль дорогой, как душе твоей будет угодно,
Званым братом и гостем желанным дворца моего!»

Так закончил имам двадцатипятилетье обмана.
Издыхать он и то не вернулся уже в Дагестан:
Труп чеченского волка, ингушского змея-имама,
Англичане зарыли в песчаный арабский курган.

Да, это Расул Гамзатов. 1951, еще сталинский, год. Стихотворение «Имам» — про того, чей портрет висел в сакле отца, поэта Гамзата Цадасы из аула Цада.

Все бросил под ноги Сталину молодой и ранний поэт. Искупая невольный грех землячества с легендарным имамом, представил его не просто врагом народа (в советском, ежовском, сталинском смысле), но таким, который в своем вредительском раже уже загодя ставил препятствия на пути образования СССР и готовил будущее нашествие на молодые Советы. Когда «снова сунулся Лондон, явился, как прежде, Стамбул».

И мало того. Шамиль хитроумнейшим образом спроважен к чеченцам и ингушам — как еще одна дополнительная улика против сосланных несчастных соседей, подтверждающая, что сослали не зря. Было за что. Даже в истории — было.

Много позже, когда с Шамиля будет снято клеймо предателя своего народа и агента английских империалистов, Расул Гамзатов покается в книге «Мой Дагестан». Объяснит, что слишком уж верил Отцу Народов. А — собственному отцу?.. Ладно, согласимся по крайности, что покаяние искренне.

Потом для этого непременного члена всех советских президиумов настанет черед срамить Солженицына. Это будет проделано с отрепетированной кавказской наивностью, которая многих (однако не всех) обескуражит. Дескать, как можно винить Расула? Он такой обаятельный! Такое дитя гор!.. Затем и здесь будет сыгран приступ раскаяния — с переменой времен и обстоятельств. И т. д.