Самоубийцы

Или:

«Зачем вас распяли, дядя?!» —
«Чтоб в прятки водить, дитя.
Люблю сквозь ладонь
подглядывать
         в дырочку от гвоздя».

И еще:

Чайка — это плавки Бога.

«Аве», уже превращенное в собачий лай. Мученик Иисус, горюющий о нехватке гвоздей, с помощью которых Его распинают. Бог, прячущий в плавки… Что? Туда нечего прятать, кроме детородного органа.

Кощунство?

Опять-таки — нет. Кощунствуют верующие (как кощунствовал, не веря и веря, Есенин). Здесь всего лишь все та же эстетика «другого жанра», эстрады, попсы. Необходимость «вдарить», шарахнуть по читателю-слушателю-зрителю чем-то таким, что заставит его заорать и забить в ладоши — и выбить из него сомнение в том, поэзия ли перед ним либо что-то совсем другое.

Молодой Вознесенский был беззастенчив, как завзятый эстрадник, не стесняющийся перенимать чужие остроты. В той же поэме «Оза» можно было прочесть:

Лишь одно на земле постоянно,
словно свет звезды, что ушла, —
продолжающееся сиянье,
называли его душа.

Разве плохо? Да, почти хорошо — для тех, кто не читал Марины Цветаевой:

…Паром в дыру ушла
Пресловутая ересь вздорная,
Именуемая: душа.

А это?

О вопли женщины седой:
«Любимый мой! Любимый мой!»

Опять же расчет на тех, кто не помнил цветаевского:

О вопль женщин всех времен:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»

Чужое, прочитанное и запомнившееся, не просто подпитывало всеядную музу Вознесенского. Эстетическая неразборчивость (в ход шли влияния и заимствования из самых разных, подчас совсем не созвучных один другому поэтов) сочеталась, как можно понять, действительно с хладнокровным расчетом. Это потом на Цветаеву будет мода, а пока что наивному посетителю Лужников сгодится и суррогат из ее стихов. Тем более многие ль помнили — да и помнят — не слишком удавшуюся поэму Пастернака «Спекторский»?

Но ничто не должно было пропадать даром.

Вот — из «Озы»:

Друг белокурый, что я натворил!

А это — из «Спекторского»:

А вдруг, а вдруг?.. О, что он натворил!

Из «Озы»:

Какая грусть — увидеться в толкучке…

Из «Спекторского»:

«Какая чушь!» — подумалось Сереже.

Снова — «Оза»:

…Когда живой, как бабочка в ладошке,
из телефона бьется голосок.

Снова — «Спекторский»:

А позади, как бабочка в плену,
Безвыходно и пыльно билось эхо.

Конечно, это не тот случай, что был с Анной Ахматовой и обокравшим ее Василием Журавлевым. Просто Пастернак и Цветаева использованы как эссенция, которую следует развести до состояния, скажем, кока-колы, годной к массовому употреблению. Идет паразитирование на чужом и готовом, будь то Священное Писание или чьи-то стихи. И если с годами слово «кощунство», сказанное Ахматовой, стало действительно обретать смысл, то главным образом даже не там, где Вознесенский пародировал Библию или заставлял Иисуса Христа играть в прятки.

Никто не запретит закоренелому атеисту (у кого отсутствие душевного органа, которым верят, не возместит никакой нагрудный крестик, даже выставленный напоказ) шутить над верой. Но у него, если только он поэт, а не что-то иное, есть свое святое, свои боги, которым он поклоняется, — как, к примеру, Андрей Вознесенский не раз клялся именем Маяковского и изъявлял глубокое почтение к Твардовскому. Тем не менее…

Я хочу, чтоб меня поняли…

Даже и вне контекста эта строка Вознесенского заставляет отнестись к ней со вниманием. Подобные, донельзя простые слова обычно не так уж легко произнести — как вообще нелегко просить. Не зря Маяковский, перекличка с которым здесь очевидна, произнеся то же самое желание-просьбу, застыдился — будто бы — сентиментальности:

«Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождем перышки вырвал».

Но вырвать-то вырвал, изъял эти перышки из публикуемого стихотворения, однако не захотел, чтобы они улетели в никуда. И продемонстрировал их, пусть как антипример, в письме к молодому поэту: