Уже больше года ведутся разговоры об однотомнике. Материал давно сдан, а книга даже еще не набрана.
Детские книги не переиздаются совсем.
Книг Маяковского в магазинах нет. Купить их невозможно».
И т. д. и т. п. Собирались организовать кабинет Маяковского при Комакадемии — «до сих пор этого кабинета нет». «Материалы разбросаны». «…По распоряжению Наркомпроса из учебника современной литературы на 1935 год выкинули поэмы „Ленин“ и „Хорошо“. Хотели Триумфальную площадь назвать площадью Маяковского — „но и это не осуществлено“».
Конечно, письмо Лили Брик не было импровизацией. Идея зрела еще с 1930 года, созрев, пыталась пробиться сквозь безразличие и неповоротливость, пока не возникла мысль написать самому. А сам мгновенно сообразил, сколь это удобно: подобно тому, как есть Первый Маршал или Любимец Партии (впрочем, этот пост уже опустел дважды: убили Кирова, еще не убили, но давно отставили из Любимцев Бухарина), установить должность Лучшего и Талантливейшего. Благо, он хоть и неподобною смертью, но помер и может быть несменяем. Если, конечно, не передумает власть.
И на письме Лили Брик появилась надпись — наискось, красным карандашом:
«Тов. Ежов (тогда еще не Железный Нарком, а „четвертый секретарь ЦК“. — Ст. Р.), очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву. …Если моя помощь понадобится, я готов.
Привет! И. Сталин».
И — завертелось!
Ежов, который очень понравился Лиле Юрьевне («Он похож на хорошего рабочего из плохого советского фильма. А может быть, и из хорошего фильма»), явил свою исполнительность, которой вскоре блеснет на ином фронте. Литераторы реагировали соответственно. Правда, Сурков сперва озадачился:
— Ну, теперь с Семкой сладу не будет…
Семка — это Семен Кирсанов, тогда — эпигон Маяковского и азартнейший пропагандист его (согрешивший отступничеством лишь один раз: когда тот вступил во враждебный РАПП, Кирсанов выступил против него с оскорбительными стихами).
Но вообще и те, кто Маяковского не терпел, и даже оскорблявшиеся им при его жизни, спешили продемонстрировать лояльность ему и тем самым преданность Сталину.
Доходило до смешного и стыдного. Например, четыре поэта: Луговской, Безыменский, Сельвинский, тот же Кирсанов (по крайней мере двое из них, Сельвинский и Безыменский, — недоброжелатели Маяковского), будучи в год появления сталинской резолюции в Париже, прочли текст Луи Арагона, составленный им для московской «Правды»:
«Слова Сталина о Маяковском прозвучат во всем мире, как прекраснейшая из поэм. В тот час, когда Гейне изгнан со своей родины, а Гюго поносится Французской академией, они ясно показывают всему человечеству, где и с каким классом настоящая поэзия».
Текст так понравился нашей четверке, что она простодушно предложила его автору присоединить и свои подписи. Арагон отказался. Тогда четверо с еще большим простодушием ребятишек, не узнавших покуда, чтó хорошо, а что — плохо, сняли подпись его самого.
(Эта малоизвестная история вычитана мною в книге Леонида Максименкова «Сумбур вместо музыки».)
В общем, над Маяковским было совершено действие, называющееся неповоротливым словом «огосударствление».
Его, писал Пастернак, «стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было второй его смертью. В ней он неповинен».
Тут, однако, есть две неточности.
Во-первых, скорей, Маяковский был неповинен в своей первой смерти — лишь партийные и литературные ортодоксы могли обвинять измученного, отчаявшегося человека, пуще того, поэта с профессионально подвижной психикой в решении распорядиться собственной жизнью. Во-вторых, принудительность, с какой в России сажали и насаждали картошку, при всех картофельных бунтах и каре за них, привела к благу. Дала народу «второй хлеб», без которого русский быт невообразим (сегодня с изумлением узнаём, что, оказывается, в рационе предков вместо него была — репа).
Государственный Маяковский — автор не поэм «Про это» и «Флейта-позвоночник», а «агиток», написанных с той или иной степенью мастеровитости. Будь то постыдное поношение патриарха-мученика Тихона или фальшивая поэма «Хорошо!».
Сурков и «Жуткин» знали, что делали, возражая Бухарину. И тут, стало быть, инициатива исходила снизу.
Получив одобрение сверху, она не угомонилась.