— Какое может быть давление, если всем известно, что тела притягиваются? Это же всем известно!
— Это ты где же свое давление выкопал? В велосипедном насосе, что ли?
— Ага, — сказал Сапожников. — Если в насосе дырку зажать, а за поршень тянуть, то будет пустота, а природа пустоты не терпит.
— Поэтому я тебя терпеть не могу, — сказала Никонова.
— А если поршень отпустить, то наружный воздух его обратно затолкнет. Атмосферное давление. Один килограмм на квадратный сантиметр.
— Никто меня к тебе не толкает, — сказала Никонова. — Не надо сплетни слушать! Не надо! Не говори, чего не знаешь! Не надо чужие записки читать! А Лариса дура! Это тебе Котька Глинский сказал?
— Что?
— Что Лариска меня к тебе толкает?
— Я с Глинским вторую четверть не разговариваю.
— И напрасно… Он к тебе очень хорошо относится. Гораздо лучше, чем ты к нему.
— А ты откуда знаешь?
— Я с ним разговаривала. Ты просто людей не любишь.
— А ты знаешь, какую про него эпиграмму написали?
— Кто написал?
— Не знаю…
— Гнусно! Наверно, ты и написал! — закричала Никонова.
— Я не умею, — сказал Сапожников.
Это была правда. Никонова это знала.
Она только не знала, что ее подталкивало к Сапожникову. И он тогда этого не знал. Узнал только потом. Время. Время толкало и кружило их в своих водоворотах-времяворотах. Тик-так, работали его часы, тик-так — и уже Сапожникову четырнадцать лет, а Глинскому часы подарили.
— Мама, — сказал Сапожников, — зачем людей рожают?
— Людей? Детей, наверно?
— Ну, детей…
— Чтобы любить кого-нибудь.
— Кого-нибудь? — спросил Сапожников.
— Кого-нибудь, кто будет тебя вспоминать долгое время… Конечно, бывает всякое… война, например, не дай бог… но в принципе дети должны пережить родителей… Детей рожают, чтобы любить того, кто тебя переживет.
— Мама, что такое время? — спросил Сапожников.
— Время? Откуда же я могу знать?.. Никогда не задумывалась, — сказала мама. — Как тебе в школе живется, сынок?
— Хорошо, — сказал Сапожников. — А что?
— Ты стал вопросы задавать, как Нюра. А почему ты про время спросил? Кому-нибудь уже в классе часы подарили?
— Нет…
— Глинскому, наверно, — сказала мама. — Его отец третий день в цех без часов ходит, время спросить не у кого… Мы думали, в починку отдал.
— Котька все уроки на часы смотрит.
— Я тебе тоже подарю. Отцовские, серебряные, с велосипедистами на крышке… Не знаю, ходят ли они еще или нет.
— Мне не нужно, — сказал Сапожников.
На серебряной крышке мчались серебряные велосипедисты.
— Ты не думай, это ведь все равно твои часы, — сказала мама. — Когда ты фолликулярной ангиной заболел, приехал отец. Ты, конечно, ничего не помнишь, ты без сознания был… Он оставил часы и велел продать в торгсин… Тогда еще торгсины были… Доктор велел для тебя лимоны где-нибудь достать… Сейчас уже есть новые средства, красный стрептоцид и белый… а тогда не было… Я тогда все отнесла, что было, — несколько ложек серебряных, обручальное кольцо, отцовский Георгиевский крест. Отец и в Германскую был пулеметчиком, и в Гражданскую у Ковтюха… А часы не продала… Я хотела, чтобы они были у тебя… Ты уже взрослый… Носить их, конечно, нельзя, они карманные, их в жилетном кармане носят на цепочке. А где теперь жилеты?.. Будут у тебя над кроватью висеть на гвоздике.
— Ма, а почему отец пошел в цирк работать? — спросил Сапожников.
— Это сложная история… Ты еще маленький, — сказала мама.
Серебряные непродажные велосипедисты мчались по серебряному полю мимо старинных серебряных трибун с навесами и оглядывались на полустершихся серебряных соперников. Время не продавалось ни за какие лимоны, его нельзя было отменить даже ради спасения жизни или ради того, чтобы быть с человеком, к которому тянет больше всего на свете. Это и есть настоящее человеческое земное тяготение, а не бессмысленный камень, который падает на землю по невидимым рельсам.
Сапожникову тогда хорошо жилось в школе. Его почему-то начали любить. То все не очень, а теперь вдруг все наоборот. Махнули на него рукой, что ли?
Глава 8
Все еще обойдется
Сапожников пришел в институтскую столовую. Гремели металлические табуретки на каменном полу и посуда в раздаточной, солидные голоса просили борщ, «пожалуйста, половинку», бефстроганов, компот. Молодые сотрудники сидели отдельно, пожилые отдельно. Пожилые смеялись, молодые сидели тихо. Сапожников и Барбарисов сели в уголок. В столовую вошла молодая женщина лет двадцати пяти, в тесном платье серого цвета. У нее были длинные волосы. Она подошла к столу молодых сотрудников, о чем-то заговорила и поставила ногу на перекладину табуретки. Потом ей что-то сказала девушка с птичьим носом, она обернулась, посмотрела на Сапожникова, и Сапожников поймал сонный, но любопытный взгляд. Она смотрела чуть искоса и неподвижно и была похожа на старшеклассницу, которой тесна школьная форма. Сапожников отвернулся и заговорил с Барбарисовым, а потом спросил: