— Да не ори так.
Отворилась дверь, и вошла Глаша.
— Вы хотите есть? — спросила она.
И тут опять раздался звонок.
Барбарисов сказал:
— Кого там еще черт несет?
— Это телефон… — Глаша убежала.
— Ну что Вика? — спросил Барбарисов.
— Если мне не изменяет память, я, кажется, втрескался, — сказал Сапожников.
Глаша протянула через комнату шнур и поставила аппарат на стол.
— Это вас.
Сапожников взял трубку.
— Слушаю. Привет… А собственно, почему вы не спите?.. Конечно… Я только что говорил Барбарисову, что я, кажется, втюрился… Почему потише?.. Мне приятно, чтобы об этом знала вся Рига.
Он положил трубку. На него смотрели.
— Ну, братцы, — сказал он, — я отправляюсь к Вике… Спать, видимо, буду только в Москве… Глаша, есть возражения?
Глаша смотрела на него с интересом. Подняв бровь.
— Мне понравилось, как вы с ней говорили… — протянула она. — И что все вслух… Мне это нравится.
— Вы хороший парень, — сказал Сапожников. — И я вас люблю.
— Я не парень, — сказала Глаша.
— Слушай, от тебя электричество в тыщу вольт, — сказал Барбарисов Сапожникову. — Сегодня ты на моем докладе, не забудь. В Майори… Бери Вику, и приезжайте вместе.
— Если она не заснет, — сказал Сапожников, бойко, петушком, серым козликом выскакивая из комнаты, будто и не было ничего, будто он хмельной, или бездушный, или легко относится к жизни и все его страдания липовые; но, слава богу, жизнь сложней всякого мнения о ней, и это обнадеживает, надо только иметь терпение, а где его взять иногда…
Сапожников хлопнул дверью, и квартира Барбарисовых закачалась на тихой волне.
Тихая волна понесла Сапожникова, и он закачался первый раз за эти лютые годы, потому что ему не стало смысла сопротивляться, потому что первый раз он не должен был перед кем-то хранить навязанный ему облик, хранить даже тогда, когда все облики были разбиты, и его предали, и четыре года длилась эта метель, эта пытка, когда с него сдирали панцирь и ели живого, как китайцы черепаху.
Они с Викой поцеловались.
Весь день они провели вместе и ели сосиски и яичницу в каком-то буфете, у стойки пили кофе, потом обедали в ресторане «Луна», до смерти хотели спать, потом перехотелось, осталась только лихорадка и гул в ушах, потом вечерело и пришла пора ехать в Майори. Грохотала электричка. Барбарисов сидел напротив них, а Вика пыталась задремать на плече у Сапожникова. Все было открыто всем, и никто ничего не понимал, а за окошком хмурые поля и мокрые полустанки.
Лекцию Барбарисов читал хорошо, а в перерыве сказал грустно:
— Идите прогуляйтесь у моря. Потом встретимся.
— Нет-нет, — сказала Вика.
И они ушли.
Это было странное, совсем другое море, плоское, серо-сиреневое от вечернего неба до горизонта. По блеклому спокойному песку прогуливались люди в пальто, и на воде, как утки в пруду, сидели белые чайки.
— Иди сюда… я соскучился, — сказал Сапожников.
Она стала перед ним и подняла голову.
— Я все равно соскучился, — сказал Сапожников. — Даже когда ты рядом, я по тебе соскучился. Мне кажется, я тебя сто лет не видел.
Они поцеловались. Потом долго стояли обнявшись, и никто им не мешал.
— Почему ты такой? — сказала Вика ему в плечо.
— Не знаю… — сказал Сапожников. — Жизнь меня дразнит, как дети мартышку. Протягивает яблоко, потом отдергивает его, и я становлюсь злым и недоверчивым. Тогда я говорю — а подите вы все, не нужен мне ваш сладкий кусок, плевать я на него хотел, обойдусь черной корочкой. И тогда поднимается вопль. Ах так, кричат дети, не хочешь нашего яблочка, ну мы тебе покажем! И показывают, между прочим. Я не доверяю детям.
— Я не ребенок, — сказала Вика. — Ты с самого начала меня не понял. Я здоровая баба. Это у меня только глаза жалобные. Зачем ты соврал, что получил телеграмму?
— Я не соврал, — сказал Сапожников.
Они перешли на шаг в сторону, потому что песок под ними все время проваливался, он только сверху был слежавшийся и твердый.
— Я же знаю, что никакой телеграммы не было.
— Неважно, что не было, — сказал Сапожников. — Важно, что я ее получил.
— Не смейся.
— Я не смеюсь. Я кричу… Неужели незаметно?
И тут диктор неугомонной радиостанции «Маяк» сообщил:
— Советский ансамбль «Березка» отбыл сегодня на родину, завершив триумфальную поездку по странам Среднего Востока.
— Знаешь, хорошо, что у нас не было романа, — сказал Сапожников.