— Ну-ну, — жадно сказал Ржановский. — Ну-ну…
— Иначе любой юрист мог бы стать Шекспиром. Слава богу, у него фактов несчастья полным-полно. Он только с ними и имеет дело.
— Валяйте! — сказал Ржановский. — Прошу прощения.
— Вон в музыке… Нет ни фактов счастья, ни фактов несчастья. А трогает нас музыка?
— До слез! — сказала Анюта.
Ржановский вдруг разозлился.
— Недаром кто-то сказал: «Всякое искусство тяготеет к музыке».
— Слышите, Гоша, мне надоел ваш ликбез! Если у вас есть идея — высказывайте. Какого черта?! Прошу прощения… Никогда не можете ответить прямо.
— Вам уже становится интересно, — сказал Костя да Винчи.
— Помолчите вы, путаник, — сказал Ржановский. — Болтаете о творчестве, а сами потеряли проницательность, спорите с тупицами, с Митей спорите.
— А вдруг поэзия — это способ мышления будущего человечества? А лирика — это предчувствие такого будущего. Поэтому так часто она печальна, кстати… — сказал Памфилий.
— Дальше! — сказал Ржановский.
— Ух ты! — сказала Анюта.
— Или вы не верите в биологическую эволюцию? — спросил Памфилий. — И поэты тоскуют, сами не зная почему, и, когда поют, готовят этот качественный скачок, вызывают его! Не допускаете ли вы, что иногда происходит такое?
— Ух ты! — сказала Анюта.
Ржановский повеселел.
— Молчи, мартышка, — сказал он Анюте. — Ну что ж… это известным образом будоражит воображение. Люблю завиральные идеи. Становится трюизмом говорить, что теория верная, если она достаточно безумная… Если принять эту версию то поэзия — это способ глубинной раскачки организма для подготовки возможности мутационных изменений в его потомках. Я не могу исключить такой возможности.
Ржановский встал.
— Ну что ж, — сказал он. — Меня лично устраивает, что в этой концепции роль науки не понижается, а повышается. Но это дело будущего.
— А живопись — дело настоящего, — сказал Костя да Винчи. — Только с чем ее кушают, понятия не имею. Это я вам говорю как профессионал.
И тут он предложил Ржановскому коньяку и банан. Но Ржановский отказался. Ибо он был хозяином своих больших лет, и больших задач, и больших забот.
Я подошел к столу.
— Ну, начнем, — сказал Костя, разливая коньяк. — Ржановский велел тебе напиться.
— Не хочу, — сказал я. — К дьяволу!
— Катя не любит пьющих, — сказал Памфилий.
— Ага.
— Мы догадываемся. Ешь бананы, вегетарьянец, — говорит Памфилий.
Он лущит банан и делает из него пальму.
Я беру банан.
— Дать тебе галстук? — спрашивает Костя. — Покажи своей школе, что ты уже большой.
— Отстань.
Я вешаю на мольберт банановую шкуру.
— Выпей рюмку, чудак, — говорит Костя. — «Арарат». На Ржановского разорились.
— Слушай, отпустим его, — говорит Памфилий. — Человек в школу опаздывает. Катя ему тройку по поведению выведет.
— Пойду, ребята, — говорю я. — Не сердитесь.
Ночь.
Я мчался и бормотал: «Случайность есть проявление и дополнение необходимости… Случайность есть проявление и дополнение необходимости».
Прибежал на старое место, а ее нет, конечно.
Пошел позвонить по автомату, а ее нет.
«Случайность — проявление и дополнение необходимости».
И еще целый каскад случайностей, которые все дальше и дальше уводили меня от Кати. Я становился фаталистом. Я уже не говорил «необходимость», а бормотал знакомое с детства бабье словечко — судьба. И когда я случайно вернулся во двор на Благушу, я увидел ее на скамейке у гаражей — там, где я сидел утром и пытался ее рисовать.
Навстречу мне делает движение не замеченный сразу женский силуэт.
— Катя? — тихо спрашиваю я.
— Я думала, вы не придете, — говорит она.
Я беру ее за руку.
Глава 8
Победа под Ватерлоо
— Я не заслужил, чтобы вы меня дожидались, — говорю я фальшивым голосом.
Мы бредем по ночной Благуше.
— Я не вас дожидалась, — говорит она.
Потом она меня оглядывает с ног до головы.
— Нет, я все-таки хочу знать, почему вы удрали? — говорит она звенящим голосом. — Работа, я понимаю… Мой знакомый, он — сверхсекретный физик, и то он удирает только с работы, это бывает. А со свидания с девушкой он ни разу не удирал!
Я не знаю, что сказать.
— Вот как! — говорю я.
У нее даже губы побелели.
— Просто он меня за человека считает, — говорит она.
Тут я тоже разозлился.
— А он случайно не «Мачо», — сказал я, — ваш физик?..