Мужчина поднимается, идет к двери. Тихо. Поэт оборачивается ко мне. Я смотрю на него со страхом. Вот оно, свидание. Настоящее. Взрослое.
— Катя, приведи Володю, — говорит он.
— Сейчас, — подскакиваю я.
Я бегу в столовую, где уже бухает гитара и Володя поет какую-то чушь.
Я ему киваю, и он сразу бросает петь и идет вслед за мной. Но за нами увязывается его брат.
— Иди спой, — говорит он. — Неудобно.
— Он не хочет, — говорю я. — Хватит!
— Ого! — говорит брат, оглядывает всех и уходит.
Мы с Володей стоим в дверях.
— Иди сюда, певец, — говорит поэт.
Володя садится рядом, с ним. Я усаживаюсь на тахту.
— Могу и вам спеть, — говорит Володя. — Мишка, Мишка, где твоя улыбка… полная этого, как его… огня…
— Перестаньте, — говорю я.
— А если я не могу больше, — говорит Володя. — Тогда как? Почему ты не поешь? Ты поющий? Или только презирающий?
— Иногда поющий, — говорит поэт.
— Почему тогда не поешь?
— Мою песню пьяным не поют.
— Я не пьян.
— У тебя соус «Южный» на губах.
Володя вытирает рот и протягивает гитару. Поэт обхватил гриф цепкими пальцами и взял простой аккорд.
— Про любовь? — спросил Володя.
— Про любовь.
Поэт опять взял простой и спокойный аккорд и сказал отчетливо:
— Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов.
Володя откинулся.
— «Интернационал», — сказал он.
— Ага, — сказал поэт.
— Это серьезная песня, — сказал Володя и тяжело сглотнул.
Поэт кивнул.
— Про любовь… — сказал Володя.
Потом он заплакал. Мы смотрели на него.
— Так сразу не надо было, — сказала я.
Потом мы мчимся на такси по ночному Измайловскому шоссе. Белые стволы летят во тьме, белые заборы у дачек — под светом фар все кажется белое.
— Где мы? — спрашивает поэт. — Что-то меня развозит.
— Шоссе Энтузиастов, — отвечает шофер.
— Поживей, пожалуйста, — говорю я шоферу.
Тот кивает головой.
— Слушайте, козявки, — говорит поэт. — Был бы я настоящим поэтом, я бы написал о велосипедах, что висят в коридорах квартир, и на них некому кататься… Написал бы о пыльных сундуках в коридорах, где хранится одежда девчачья устарелого фасона, которую некому носить, где хранятся учебники старые, и тетрадки, и стенные газеты с карикатурами на мальчиков и девочек, которых нет давно… уже почти пятнадцать лет…
— Поживей, — говорю я шоферу, и тот кивает головой.
— Как там у Диккенса насчет дилижанса? — говорит поэт. — Ту-ру-ру, — звучит рожок, и мальчики и девочки не возвращаются назад… Как там у Диккенса?
— Так и сказано, — говорит Володя. — Ту-ру-ру.
— Стоп, — говорит поэт.
Площадь закружилась вокруг нас и остановилась. Поэт вылезает из машины и покачивается.
— Эй-эй! — Володя выскакивает вслед за ним.
— Ничего, — говорит поэт. — Мы еще держимся за стенки. Володя, поди сюда. Подставь свое молодое, полное сил плечо.
Володя обхватывает его за талию.
— Зачем ты вылез? — говорит Володя.
— Слушай, детка, отведи меня к автомату, поскольку я бывший автоматчик… Дай пятнадцать копеек, — говорит поэт.
— Сейчас, — говорит Володя. — Сейчас.
Шаркая ногами по асфальту, они добираются до телефонной будки, и поэт протискивается внутрь. Володя выгребает мелочь.
— Катя, дайте монетку.
Я выскакиваю из машины, и бегу к ним, и протягиваю мелочь.
Володя торопливо сгреб монеты. Поэт набрал номер.
— Пахомыч, — сказал он в трубку, — у тебя весь штат заполнен? Нет, не археолог… Кто?
Он посмотрел на меня.
— Просто одна хорошая Катя… Хорошая, но глупая. Как зачем? Нужна Катя… В экспедиции без Кати нельзя.
Он опять обернулся ко мне.
— Коллектором пойдете?
— Я не умею.
Он прикрыл трубку.
— Молчите, вы, козявка. Володя научит, ясно? Пойдет, — говорит он в трубку. — Я бы и сам пошел, но я занят. Что? Мне некогда. Я ищу Аэлиту. Ну, заметано. А в вашу экспедицию я бы пошел даже копировщиком.
Он повесил трубку.
— Хотя, конечно, поэт не должен копировать действительность. Так мне велела моя учительница, — сказал он. — Вот вы и в экспедиции, Катя.
Я смотрела на него во все глаза.
— Спасибо вам, — сказал Володя.
А он вышел из будки, потянул воздух растопыренными ноздрями и, несмотря на то что сейчас весна, сказал:
— Да… — сказал он. — Осень скоро…
Ночь.
Я стою во дворе многоэтажного дома и смотрю туда, где на десятом этаже сияет единственное освещенное окно.