…Старый, морщинистый японец мрачно смотрел на меня и монотонно, оскорбительно медленно, как для отпетого дурака, повторял: «Быстрей! Быстрей!» И я все увеличивал и увеличивал скорость движения меча, но старик внезапно встал и презрительно плюнул мне в лицо, причем плевок попал в цель, а потом старик совсем разошелся, и изо рта его хлынула целая река ледяной воды, мигом промочившая меня с ног до головы. Глаза старца бешено сверкали, вместе с извергаемой водой он умудрялся низким, мрачным голосом повторять: «Дурак! Лентяй! Дурак!»
…Я открыл глаза, сразу вспомнив, где я оказался. Я лежал на спине, в одних штанах и сапогах, с руками, которых уже не чуял, за спиной, лицом вверх. Оттуда-то, из кожаного, как я понял, когда зрение обрело резкость, ведра и лился этот нескончаемый водопад.
— Порты тоже снять, княже? — Юношеский голос резанул меня по ушам, я понял, что в виду молокосос имел мои порты. Удавку с меня уже сняли, и я все еще хриплым после шелковой ласки голосом сказал:
— Обычаи в этой земле таковы, что человека связывают и норовят выставить на позор, раздев, даже не зная, кто он и каковы его замыслы? — Я постарался, чтобы прозвучало твердо. Получилось, признаться, так себе, но вокруг загомонили многие голоса, и я рывком встал на ноги.
Горело несколько ярких костров, несколько десятков человек крутилось поблизости, я стоял, ярко освещенный пламенем со спины, и на меня, недоверчиво и удивленно, смотрел молодой мужчина в светлой кольчуге, но без шлема, с длинным, тяжелым мечом на левом бедре. Он сидел на огромном пне, который был обработан и выглядел как грубое массивное кресло, и вообще, даже при беглом осмотре, становилось понятно, что это хоть и временный лагерь, но ездят сюда часто.
У ног его валялся мой мешок и все его содержимое (представляю, как они крутили в руках пачки сигарет): куртка, рубаха и мой деревянный меч. Он лежал на траве, как простая палка, и я, при виде такого, непроизвольно шагнул к нему — поднять, обтереть от росы, оказать верному другу уважение.
Мое движение вызвало следующие последствия: какая-то сволочь умело ударила меня под левое колено, а одновременный рывок за мои путы опрокинул меня на спину.
— Смирно стой, находник! — В голосе все того же молокососа звучало теперь небывалое торжество, которое он старался прикрыть эдакой бывалой небрежностью. Вроде как такие вот гости с полной сумой непонятного добра, деревянными мечами и татуировками по всему телу к их костру выходят и по одному, и целыми толпами, а его, значит, дело следить, чтобы не баловали. Привык.
Люди собрались вокруг нас в полукруг (некоторые с интересом передавали друг другу вещи из моей котомки), который передо мной разрывался тем самым молодым мужчиной в светлой броне. Почти все, кто стоял, спокойно меня рассматривая, были вооружены, а некоторые, как и их вождь, как я уже понял, окольчужены. Мысль, что это обалдевшие от собственной неудержимой фантазии ролевики, мелькнула было у меня в голове и пропала. Это были не ролевики. Это были люди, твердо стоявшие на своей родной земле, а я был «никто и звать никак», пришедший к ним из ночной чащи. Жизнь моя, как я понимал, теперь полностью зависела от этого молодого начальника, сидевшего на пне, которому его окружение выказывало пусть и не раболепные, но вполне понятные даже мне знаки уважения.
— Кто ты? — негромко, голосом человека, привыкшего к тишине, когда он говорит, спросил меня вождь.
— Я не помню. Правда. Я не помню. Я очнулся в этом лесу, увидел ваши огни и хотел подойти к ним — надеялся, что мне объяснят, где я нахожусь, — отвечал я, коротко, по-японски, поклонившись ему, как равному противнику.
Ему это не понравилось, как мне показалось, но он ничем не выказал недовольства и продолжал:
— Вовсе ничего не помнишь? Так уж и ничего? Может, твои вещи тебе напомнят? — Он толкнул ногой мои вещички, и его окружение громко и, как мне показалось, нарочито засмеялось, когда по траве рассыпались пачки сигарет, одежда и толстая тетрадь. — Или твои рисунки на шкуре? Или эта доска, которую ты таскал за спиной? — И он носком сапога толкнул мое субурито. В глазах почернело, и я снова шагнул вперед, твердо сказав: «Не смей!»
Удар пришелся между лопаток, и я тяжело упал лицом в траву, перекатился на спину, но молокосос, которого я, наконец, смог рассмотреть, поставил мне на грудь ногу и встать не дал.