Чем дальше уходил караван на юг, тем пышнее цвела степь, тем обильнее и сочнее поднималась в низинах свежая трава. Нередко прогретые солнцем курганы были густо усыпаны алыми маками, и склоны их казались облитыми кровью, часто степь от моря и до гор золотилась цветущими одуванчиками, а встречающиеся солончаки застилала сизая дымка молодой полыни, и теплый ветер доносил горьковато-пряный запах ее, столь сладостный для степняка. Случалось, неподалеку, в струящемся мареве, с треском и шумом, пугая коней, взлетали из травы крупные черноголовые фазаны, а в сухой прошлогодней траве мелькало рыжее гибкое тело хорька. В поднебесье парили коршуны, а утром от гор стремительно приблизился громадный черный гриф, закружился над караваном, вытягивая длинную, словно выщипанную шею, и тень от его широких крыльев покрывала сразу несколько всадников. Воины охраны встревоженно подняли головы: гриф - предвестник беды. В ловких руках одного из воинов появился лук, но пока седок вытаскивал из колчана стрелу, зоркая птица плавными кругами поднялась в синеву и унеслась к горам.
Ближе к полудню на холме возле предгорий появились три всадника. Не приближаясь, они проводили взглядами караван и исчезли также внезапно, как и появились. И тогда, словно повеселев, зазвенел колоколец, оживилась охрана, а приземистый вожатый сказал ехавшему рядом с ним монаху-христианину:
- Албанская застава... Дербент близко! - и, облегченно протяжно зевнув, покосился на спутника.
За все время пути никто из албан так и не увидел лица монаха, а на привалах молчаливые, словно немые, спутники христианина расстилали отдельно для него толстую войлочную подстилку, и пищу он ел из отдельной сумки. С почтительным любопытством посматривали на христианина воины охраны. Непонятно, чем он смог укротить буйных разбойников-хазар? Неужели у него есть тайный знак, которым, по слухам, каган одаривает самых нужных людей? Говорят, что на таинственном знаке - золотой пластине - выбито изображение самого Турксанфа и написано: "Как если бы я сам". Иметь бы такую пластину!
Кони шли бодро, изредка наклоняя гривастые шеи, окуная на ходу морды во встречные лужи, пофыркивали, щипля траву. Все гуще струился над степью воздух, предвещая зной. Слышались разговоры охраны, часто прерываемые смехом. Скучающие воины развлекались как могли. Хохотали, когда какой-либо озорник, вольно свесившись с седла, растопырив локти и пригнувшись к гриве коня, изображал скачущего хазарина. Хохотали, если кто-то на ходу поддевал на пику мелькнувший в траве белый человеческий череп, и перед глазами едущих позади неожиданно возникало видение вечного оскала и смотрели на воинов пустые глазницы.
Кто скажет, чья душа рассталась здесь с телом? Сотни, а может, тысячи лет по этой дороге едут, бредут, скачут... Скорей всего это череп хунна [хунны - объединение племен тюркского происхождения, вторгшееся в IV веке н.э. в Европу], а может, скифа или киммерийца [киммерийцы - кочевые племена, родственные скифам] - одного из тех нетерпеливо жаждущих добычи конников, что тучами наваливались с севера на Албанию, оставив после себя недобрую память. Разве достойна уважения беспризорная смерть разбойника?
Эта степная полоса, стиснутая морем и горами, исстари служила самым коротким и удобным сухопутным путем из Берсилии и северных стран в Персию и дальше на юг. И нет числа проскакавшим по ней. Еще сохранились предания, что когда-то по долине, сотрясая землю мерной поступью, двигались на север грозные легионы Помпея Великого, преследуя Митридата Понтийского, надеявшегося найти у албан защиту. Сколько жарких схваток вскипало на этой дороге! Потому и встречаются на обочинах груды черепов, иссушенных ветрами, обмытых дождями. А вот мелькнул под ногами коня ветхий шлем, разрубленный надвое, с проросшей в разрубе высокой травой. Могуч, видно, был воин, нанесший столь страшный удар! А дальше виднеется богатырский, почти в рост человека, заржавевший меч без рукояти. Что сталось с тем богатырем, у которого в самый разгар стремительного боя в руке осталась только рукоять? Успел ли он прикрыться щитом от лихого встречного удара? Вынес ли его из беды верный конь? А может, это его череп сейчас торчит на пике и осуждающе смотрит на веселящихся всадников?
Но воин не склонен размышлять при виде безымянных могил, конских остовов, человеческих скелетов, истлевшего оружия - всего, что оставили пришлые народы на этой дороге в память о себе. Опасно воину глубокомысленное раздумье: оно не делает его храбрецом. У каждого своя судьба. Исполни предначертанное - и ты уйдешь из земного временного пристанища в лучший мир, где храбрецов ждет вечное блаженство. Так зачем задумываться над тем, что преходяще?
Караван спустился в широкую пойменную лощину, миновал рощу коренастых раскидистых вязов, перешел вброд мелкий ручей с каменистым дном, поднялся по густотравному откосу - и прямо впереди, в дымчатой дали, завиднелось нечто, напоминающее гранитный выступ, наглухо перегораживающий степь от моря до гор. Словно горы там круто свернули к морю и замкнули долину, не оставив ни малейшего прохода.
Когда последний верблюд поднялся по травянистому откосу и караван вновь пошел по открытому месту, никто не понял, что произошло, но что-то неуловимо изменилось вокруг. Люди и животные вдруг одновременно испытали томительное беспокойство. Сами собой смолкли смех и разговоры воинов, тревожно зафыркали лошади, передний верблюд сбил шаг, приостановился, остальные затеснились друг к другу, смолк колоколец. И в наступившей тишине от гор донесся явно не человеческий, но полный предсмертного ужаса и муки вопль:
- Уеху-у-у!
Видимо, не только мать чувствует беду, случившуюся с ее дитем, но и все на пространстве земли, что дышит, радуется, страдает, в отдалении или вблизи ощущает единые токи жизни, и всплеск предсмертной боли всегда отзовется безотчетной тревогой в душах живущих.
Испуганно заржала лошадь. Странники повернули головы к горам. Ужасный протяжный крик повторился и смолк. Но как люди ни всматривались, пустынны были ближние склоны гор.
И снова запели над степью птицы. Понукаемый поводырем, зашагал передний верблюд. Зазвенел колоколец. Тревожно зашептались воины. Только монах в плотном грубом капюшоне, который ехал возле вожатого, безучастно глядел перед собой и словно не слышал крика. Ширванский купец подъехал к ним, спросил:
- Изюмчик, что это было?
- Не знаю, господин, - пожал плечами вожатый. - Может, это кричал "демон ночи"... Слыхал я, что в горах пастухи иногда встречали ужасное чудовище, огромное, лохматое, злобное... у него острые клыки, глаза светятся в темноте подобно светильникам... но, похоже, обличьем оно напоминало человека... Иногда существо бросается со скалы на пастуха и разрывает его на части... Увидеть его или услышать его голос - к большому несчастью... Быть беде, господин! Подобный крик хорошего не предвещает...
- Но что может случиться с нами? Город уже близко!
Действительно, что может случиться с ними? Скоро они войдут в город. А через два дня уйдут дальше. Недоброе может случиться только с Дербентом, стена которого уже начала явственно вырастать над степью. И вдруг, впервые за эти четыре дня, монах заговорил. Голос его из глубины капюшона прозвучал приглушенно и надменно; он спросил на албанском языке:
- Эй ты, ответь, что это там впереди?
Вопрос был явно обращен к вожатому, и того несказанно удивило, что христианин заговорил на его родном языке: если чужеземец не знает, что виднелось в степи, значит, он не был в Албании, но если он не был, откуда же тогда знает албанский язык? Вожатый вовремя спохватился и подавил в себе вспыхнувший вопрос - молчание всегда безопаснее, тем не менее, не удержался, чтобы не похвастаться:
- Господин, это Дербентская Северная стена! - сказал он гордо. - Это Великая стена!