Хармас опустил седую голову, размышляя над сказанным. В это время опять требовательно пропела труба. На площади наступила тишина.
- Что скажут свидетели подрядчика Махадия? - спросил глашатай. Один из свидетелей, надушенный, с завитыми русыми кудрями, женственно-нарумяненный, кокетливо сведя к переносице тонкие выщипанные брови и изящно поправляя волосы, томно сказал:
- Ах, мы прогуливались по дороге, прогуливались по дороге, когда случилось это... ужасное... ах, мы подошли и увидели... Ах, человека, лежащего в неудобной позе...
- Видели ли вы сломанный брус? - зычно спросил глашатай.
- Ах, ах, что такое - брус? - обратился белолицый ко второму свидетелю, широкоплечему мужчине с грубыми чертами лица.
- Нет, Персик не видел бруса, он поспешил отвернуться, его сердце не выдерживает ужасных зрелищ... Видел брус я, - грубо и хрипло проговорил тот. - И должен сказать, что брус сломался не оттого, что был гнилой, а потому, что на него неосторожно навалились, излишне неосторожно...
Опять пропела труба, призывая к тишине, и глашатай спросил:
- Маршед-Григор, ты согласен с тем, что твой сын поступил неосторожно?
- Да, но ведь...
- Разве ограждения существуют для того, чтобы на них опирались?
- Нет... - ответил, понурившись, старик.
- Маршед-Григор, твой свидетель сказал, что ограждение было с изъянами, но тем не менее никто, кроме твоего сына, не падал с подмостей. Таким образом, твой сын получил увечье не по вине Махадия, а по собственной неосмотрительности, поэтому справедливость требует отказать тебе, Маршед-Григор, в иске. Кто еще желает обратиться за справедливостью?
Вышел рослый бородатый человек, сказал:
- Мое поле справа от южных ворот, рядом с полем старосты горшечников Ашурпалома. Две весны назад я нанялся в охрану каравана, идущего на реку Итиль, и прошлой весной не смог вернуться в Дербент: слишком долог оказался путь. Поэтому я поле не засеял. Ашурпалом распахал межу и мое поле присоединил к своему. Теперь он утверждает, что это его земля.
- Кто внес плату за поле в прошлом году? - спросил глашатай.
- Плату внес Ашурпалом. Я не мог внести ее, потому что находился далеко отсюда...
- Хозяином поля считается тот, кто заплатил за него в казну.
- Я согласен, что урожай этого года снимет Ашурпалом. Но несправедливо будет, если моя земля останется за ним. Я много лет вносил за нее плату. У меня есть свидетели...
- Когда суть дела очевидна, свидетели не нужны, - возразил глашатай. - Напоминаю всем горожанам, что в Дербенте нет собственности на землю! Говорю: поле принадлежит тому, кто последним внес за него подать!
Нарядно одетые горожане заулыбались, одобрительно закивали, кто-то выкрикнул:
- О мудрый, ты прав! Если живущие в нижнем городе будут засевать поля по желанию: захотел, не захотел - разве это не грозит славному Дербенту голодом? А кто будет кормить воинов крепости? Давно бы надо закрепить землю за рачительными хозяевами!
Возле него тотчас подхватили:
- Да, да! Какая верная мысль!
- Мы согласны даже вносить еще большую подать!
- Рассуди, осиянный!
- Какая громадная польза будет Дербенту!
Филаншах важно выслушал выкрики, поднял правую руку с блеснувшим золотым перстнем, прося подождать, наклонившись к советникам, заговорил с ними.
В толпе простолюдинов изумленно молчали. Только чей-то одинокий глас спросил, ни к кому не обращаясь:
- Да что же это делается?
Шахрабаз, выслушав советников, повернулся к площади. Глашатай прокричал:
- И ты прав, раис огородников, и вы все, беспокоящиеся о благе Дербента, правы! Тебе же, бросающему свое поле, - глашатай указал на бородатого, - я говорю: обратись к раису огородников, и пусть он решит, кому впредь будет принадлежать земля, что справа от южных ворот.
- Но раис огородников - родич Ашурпалома! - гневно закричал истец. Разве не ясно, что он решит в пользу родича!
- У нас нет сомнений относительно мудрости раисов, и мы не повторяем дважды! - проревел глашатай.
Среди простолюдинов все громче слышался ропот. Возле Мариона коренастый рыжеволосый кузнец громко сказал:
- Теперь, выходит, нам не у кого искать защиты.
Ему горько ответили:
- Бедняки должны работать, а не искать справедливости.
Рыжеволосый кузнец продолжил:
- Начальник охраны южных ворот отнял у моего соседа Загала жену, а когда тот обратился с жалобой к шихвану, стражи порядка избили его, сейчас он лежит дома! Да будь они прокляты, эти власть имущие! Пусть про...
Кузнец не договорил. Возле него как будто из-под земли вырос юркий человечек и вцепился в него глазами. Будто холодный ветер пробежал по толпе. Можно уже не сомневаться, что сегодня ночью к рыжеволосому явятся стражи порядка. Но к счастью для него, в нескольких шагах кто-то, воздев руки к небу, громко возопил:
- Под сенью многострадального Иисуса Христа мы все невольно пребываем, ибо безгранична милость его к страждущим и долготерпелив он с грешными! Но сказано им же: легче верблюд пролезет в игольное ушко, чем богатый попадет в царствие Божие!..
Соглядатай, раздвигая острыми плечами людей, метнулся к проповеднику - жилистому лохматому человеку, у которого на едва прикрытой истлевшей рубахой костлявой груди висел медный тяжелый крест. Проповедник схватил крест, высоко воздев, кричал:
- Верую в царство небесное! Верую! Не силой, а единственно кротостью, не хитроумием, но простодушием враги ваши победимы будут, ибо сказал Агнец, любимый Иисус-назареянин: не будете детьми, не войдете в царствие Божие! Сходитесь, страждущие, в лоно Церкви Христовой, утешены будете! Истинна вера наша, ибо великие милости являет бедным, обиженным, скорбным, мятущимся, вдовам и сиротам! Сыне Божий, восславляю кротость Твою, да ниспошли ее на овцы свои, уподобь их агнцам...
Сильно и грубо расталкивая людей, к христианину спешили два стража порядка, готовясь схватить возмутителя спокойствия. Но соглядатай предостерегающе показал: не трогать проповедника, вновь метнулся к рыжеволосому. Но тот исчез. Стражи вопросительно переглянулись, недоумевая. Они не знали, что вчера поздно вечером филаншах, вызвав урванкара - начальствующего над соглядатаями, велел всячески ограждать христиан от нападок иноверцев.
Ишбан и Маджуд вытолкнули из толпы кузнеца, посоветовали впредь не попадаться на глаза стражам порядка, вернулись к Мариону, который, слушая Суд Справедливости, все больше загорался гневом.
Теперь перед ступеньками стоял невероятно худой, в оборванной грязной одежде человек, на землисто-серое лицо его космами свисали седые волосы. Этот человек уже несколько месяцев сидел в зиндане за то, что осмелился ударить шихвана. На лице его застыло выражение покорности и отчаяния. Напрягаясь, он простуженно-слабым голосом говорил:
- ...Раис Ашурпалом объявил мне, что сам будет покупать мои горшки и кувшины, и стал забирать все, что я изготовил. Раньше я всегда выручал за год работы два дирхема - так платили приезжие купцы. Этих денег мне хватало, чтобы покупать себе пропитание и что нужно из одежды. Поле я содержать не могу, потому что целыми днями занят изготовлением горшков, жена у меня больна, детей всемогущий Уркацилла не послал. В конце года раис уплатил мне только один дирхем, объяснив, что цены на горшки и кувшины упали. Я справился у купца из Ширвана, так ли это. Он мне сказал, что цены остались прежними. Тогда я пошел к шихвану, а там уже были Ашурпалом и Обадий. Я рассказал Уррумчи в присутствии Обадия, что Ашурпалом обманул меня, и призвал Обадия быть свидетелем. Уррумчи закричал, что обманываю я, а не Ашурпалом, который заплатил как раз два серебряных дирхема. Господин, свидетелей при выдаче денег не было. Тогда я сказал, что шихван и раис сговорились. Уррумчи ударил меня плеткой. В гневе я ударил Уррумчи. Они же - все трое - накинулись на меня и избили. Свидетелей избиения я выставить не могу.
- Кто же удостоверит правдивость твоих слов? - спросил глашатай. Истец молчал. Он едва держался на ногах от слабости.
- Пусть выйдет Ашурпалом! - возгласил глашатай.
Высокий грузный человек, умильно улыбаясь, подобострастно поклонился филаншаху. Вышли свидетели - надменный Уррумчи в лохматой шапке, поигрывая треххвостой плеткой, и пухлый Обадий с заискивающей улыбкой.