— Вы шутите, — воскликнул доктор, шумно откашливаясь и смеясь.
— А вот у меня записано, — сказал майор.
Перебирая тонкими белыми пальцами бумажки на ночном столе, он поднял темные очки на лоб, под самую ермолку, надел пенсне с узенькими стеклами без оправы и прочел:
— Коридорный, портье, рассыльный, истопник, полотер, дворник, лифтер, садовник-огородник, шофер-механик. Даже больше девяти.
— Вы позабыли еще, что Карл обязан быть вежливым и улыбаться, — обиженно сказал доктор. — Какой шофер, если я давным-давно продал автомобиль? А когда ездил на автомобиле, я держал особого истопника. А что значит садовник-огородник? Если Карл иногда притронется к эдельвейсам в моем альпийском садике, не превосходящем по размеру обыкновенной мужской лысины, это еще не делает его садовником. А почему огородник? Это собственная выдумка Карла — растить в парнике салат.
— Но вы этот салат подавали к столу, — кротко сказал майор.
— Я обещал Карлу заплатить за его лопухи, которые вы называете салатом.
— Вы вынуждены тоже называть их салатом, иначе получится, что вы кормили больных лопухами.
Доктор с мольбою протянул к майору руки.
— Милый, милый господин майор! Зачем вы создаете себе столько забот? Это не благоприятствует выздоровлению. Вы должны отвлекать свои мысли от окружающей вас действительности.
— Если бы я был религиозен…
— Какая жалость! Но почему вы так редко читаете, господин майор?
— Романы не способствуют долголетию.
— Вы правы. Слишком много написано дурных книг, я иногда прямо бешусь. Представьте…
Доктор сел на кровать в ногах майора.
— Представьте, милый господин майор. Недавно мне подвернулась французская книжонка — совершенно невероятно! Описывается вполне почтенный, богатый господин, и — понимаете — он живет со своей прислугой!
Ужасно! Она беременеет, и он ее выбрасывает на улицу. Каков сюжет? За всю жизнь я не читал книги более развратной и подлой. Что хотел автор — не понимаю! Но я сам себе неприятен, потому что окунулся в такую мерзость! Нет, благодарю вас! Я не буду читать никого, кроме своего милейшего Эдгара Уоллэса, — сказал доктор и, выдернув из кармана книжку, с удовольствием забарабанил по ней ногтями, приглашая майора полюбоваться.
На цветной обложке было изображено массивное лицо счастливого мужчины, держащего в энергичных пальцах папиросу с необычайно длинным мундштуком.
— Можно читать ночи напролет! Где французам! Безумно увлекает и вместе с тем рассеивает…
— Я хотел бы почитать… — буркнул майор.
— Уоллэса? — оживляясь, спросил доктор.
— Да, тоже… Но сначала этот роман… Про почтенного богатого господина…
Майор опустил на переносицу непроницаемые дымчатые очки. Секунду доктор колебался: поверить или нет?
— Но это действительно ужасный роман, — с шипением выдохнул он, вскакивая с кровати и защищаясь от майора простертыми руками.
— Я думаю, господин доктор, он не ускорит моего конца, — тихо возразил майор.
— Помилуйте, господин майор! — с укором и возмущением сказал доктор и тут же по-деловому глянул на часы. — Я заболтался!
Он понимающе кивнул пациенту.
— Хорошо, я пришлю вам этот роман о почтенном богатом господине.
2
Когда Левшин начал выздоравливать, он осознал это не разумением и даже не чувствами, а каким-то новым, удивившим его инстинктом. После долгих месяцев непрерывного лежания по первому снегу его вывезли в санях, и он проехал главной улицей через весь городок. Закутанный в шубу и ковровую полость, в валяных ботах и в толстых перчатках, он куклой полулежал высоко в санях, почти вровень с кучерскими козлами. В эту короткую поездку он сделал множество открытий, которые поразили его сердце восторгом. Он открыл, что под полозьями хрустит снег, — не просто, конечно, хрустит (это он знал с детства), а как-то многотонно-певуче, какой-то ни на секунду не обрывающейся праздничной и даже ликующей песнью. Он открыл, что отработанный газ бензина пахнет ужасно смешно, и он не мог не засмеяться, когда красный автобус тяжко опередил сани, с басистым рокотом выпыхивая из глушителя сладко-вонючий дымок.
Любопытство ко всему росло в Левшине с увлекающей, веселящей быстротой.
Несколько минут саны обгоняли бежавших по обочине дороги лыжниц и лыжников. Красные лица оборачивались к нему, и он глотал, точно ледяную воду, затвердевшие на морозе улыбки, мелькающие взгляды влажных глаз. Это были ученики и ученицы санатория-школы, на подбор юный народ. Они бежали с открытыми головами, без варежек, в разноцветных шерстяных костюмах. Растрепанная белокурая девушка, большеносая, со сверкающим, под стать снегу, оскалом, махнула Левшину лыжной палкой. Он хотел ответить, но пока тащил из-под полости руку, сани уже догнали другую лыжницу, он помахал ей неповоротливой рукою в перчатке, она по-ребячьи презрительно выпятила губу и отвернулась, а он смеялся, глядя на раскачивающуюся подвижку лыжников, которые, отставая от него, уходили в гору.