Она удаляется плавной поступью, предназначенной убеждать, что весы жизни не колеблются, что надо только умеючи ходить — и человек осилит любое препятствие, на то он создан…
Доктор Клебе встретил ее уныло. Что может она сказать, кроме неприятности?
Он был глубоко обижен: доктор Штум отказался его навестить, заявив, что не приглашен. Не приглашен! Рыцарь, гуманист, которого больные славословят на всех перекрестках! Для него не существует даже обычного долга медика перед коллегой. Болен врач, а он проходит мимо его двери. Он, видите ли, не может простить, что отпустили Ингу. Но ведь его запрет тоже не возымел действия. Как же можно винить Клебе? Арктур не галеры, не тачка каторжанина, а Клебе не тюремщик. Впрочем, конечно, Арктур — тачка, и только единственный человек навечно прикован к ней, — о, бедный, бедный Клебе! Вот он. больной, изнуренный, выполняя долг врача и человека, до утра не отходят от постели пациентки и потом пластом лежит у себя в углу, одинокий, брошенный всеми. А Штум назначает пациентке сестру и не хочет даже заглянуть к врачу, в санатории которого заработал как-никак порядочные деньги. Рассуждая по-человечески, сам Клебе нуждается в медицинской сестре, да, да, вот именно в этой даме с брошкой, в этой квашеной мине милосердия. Но нет, — вздыхает Клебе, — вези, вези свою тачку, пока не свалишься. Ты обречен, ты обречен!
— Что скажете о нашей милой фрейлейн Кречмар? — спросил он грустно.
Сестра по мерочке перечислила все, что могла сказать, — о температуре, о пульсе, о слабости и потах, о том, что кровотечение не возобновлялось, что больная сейчас в сознании и просит еще кислорода.
— Да, да, — все так же грустно сказал Клебе. — Но она должна знать, что баллон кислорода стоит восемнадцать франков.
Сестра всматривалась в Клебе выжидательно.
— Я хочу сказать: эта бедная особа все равно умрет. Но почему же должны страдать мы? Неизвестно, получим ли мы но счету за расходы, которые теперь несем.
Сестра ждала.
— Ну, хорошо. Я должен ее посетить, пойдемте.
Он вошел к Инге неслышно и пристально смотрел в ее наполовину открытые глаза. Нащупав пульс, он стал глядеть в потолок. Губы его выпятились, он качал головой. Потом он бросил пульс. На столике лежали шприцы, грудились пузырьки, Клебе перетрогал их, вспомнил еще два лекарства из запасов Арктура, которые по такому же нраву могли бы стоять рядом с этими. Он решил прислать их, собрался уйти, но Инга открыла глаза. Он закивал ей, понял, что она хочет что-то сказать, и наклонился.
— Левшин? — спросила она.
— Я так и знал, я все предвидел, — обрадовался Клебе, — я предвидел, и я дал ему знать.
— Он приедет?
— Он приедет, будьте спокойны, я его выписал.
У нее закрылись глаза, и Клебе осторожно вышел.
Он растрогался, его всполошила судьба девушки, он только жалел, что все это происходило в Арктуре, и он торопился к аптечке выбрать для Инги лекарства. Одно он весьма ценил — йодистое втирание против суставных болей, обычных в подобных случаях. Правда, лекарство было довольно дорогое, но что поделать?
В холле он увидел Левшина. Он устремился к нему с протянутыми руками, выпевая, почти мурлыча что-то трогательно-горестное, будто выражая сочувствие в необыкновенной утрате.
— Я так рад, мы все так рады! Получили мое письмо? О, что делать!
— Письмо?
— Не получили? Вчерашнее письмо, в котором я сообщал… Позвольте, когда же доставлялась вам почта?
— В полдень. А я выехал утром.
— Так это же прекрасно! Такое совпадение! — восторгался Клебе.
— Что случилось?
— В том-то и дело, что ничего не случилось. Просто замечательное совпадение, что вы не получили письма и приехали.
Он прямо переливался из одного состояния в другое, стараясь безошибочнее понравиться.
— Что-нибудь с моей соседкой? — спросил Левшин недоверчиво.
— Да, наша милая фрейлейн Кречмар, — опечалился Клебе. — Она предполагала… она сделала попытку отправиться вниз, но, к сожалению…
— Ей плохо?
— Ода.
— Нет надежды?
— О, этого никогда нельзя сказать. Но до тех пор, пока не будет лучше…
— К ней нельзя?
— В данное время, — извиняясь, сказал Клебе, — я думаю, сегодня еще нельзя.
— А завтра?
— Вы разрешите ответить на это завтра?
И снова в горьком тоне Клебе появилось сочувствие.
На лестнице Левшина ждала со счастливой улыбкой Гофман. Они вместе вошли в комнату и, открыв дверь на балкон, стояли рядом.
— Я видела, когда ты шел, — сказала Гофман, любовно вслушиваясь, как звучит на этом балконе слово «ты». Прелесть, открывшаяся в ней тогда, в Альп-Грюме, оживляла ее и теперь, несмотря на привычку держаться на службе с известной важностью.