Та же изученная маленькая жизнь уютно теплилась на пространстве, лежавшем за балконом, но Левшин смотрел на нее с изменившимся чувством, как человек, добавивший к прошлому новые приобретения. Женщина рядом с ним ожидала от него слов, каких сейчас он не мог сказать. Желание узнать, что совершалось тут же, за стеной, насторожило его. Ему послышалось за перегородкой нечто похожее на стон, и так как он не умел скрывать происходившее с ним, он спросил, верно ли, что говорит об Инге доктор Клебе.
— Я не знаю, что он говорит.
— Что тяжело.
— Если не прибавить — очень.
— Но что же причиною?
— Сейчас не так существенно, знаем мы причину или нет.
— А Штум? Неужели он бессилен?
— Он сказал, что его визиты, возможно, больше не понадобятся.
Левшин слышал, как упрек сменялся раздражением в этих изысканно-служебных ответах. Но он не мог сдержать свои расспросы.
— Значит, не осталось надежды?
— Надежда на камфару.
— И… скоро?
— Неизвестно.
— Я хочу ее видеть.
Гофман молчала.
— Я должен ее увидеть.
Не взглянув на него, она сказала:
— Я посмотрю, — и ушла.
Она долго не возвращалась. Он бродил то но комнате, то по балкону, придумывал, что скажет Инге, чтобы ободрить ее, пытаясь представить себе, как она изменилась. Он перебрал вещи, которые возил в Альп-Грюм, он думал: хорошо было бы что-нибудь подарить Инге, но ничего не нашел.
Он стоял на балконе, когда вернулась Гофман. С виду она была такой же сдержанной, как ушла.
— Я подготовила ее, она вас ждет.
Он сразу обернулся, чтобы идти. Тогда у нее вырвался вздох.
— Зачем, зачем вы приехали!
Он задержался на секунду, но не ответил.
Было очень тихо — в коридоре, во всех этажах дома, и как будто вечность никто не прикасался к плотно закрытой двери в комнату Инги. Переступив порог, Левшин и сюда словно принес с собою беззвучие и не двигался, пока не различил частое, поспешное дыхание. Он шагнул вперед.
Инга смотрела прямо перед собою. Глаза ее были так велики, что Левшину показалось — они занимали половину лица. Они были ясные и синие. Все прежнее сохранилось в Инге, но она стала маленькая, будто выглаженная, и раньше такая подвижная кожа на лбу и брови успокоились. Ее плечи чуть дергались при каждом вздохе и были узенькие, как у ребенка.
Стоя поодаль, Левшин ждал какого-нибудь движения, знака, но в ней ничего не менялось. Он нагнулся к сестре:
— Она не слышит?
Сестра отодвинулась, чтобы он мог подойти к кровати.
Он заметил, как дрогнул свет в глазах Инги, и она тяжело переместила их на него. То, что он увидел в них, он никогда не назвал бы радостью, но это было больше радости, это было ликование, на миг прорвавшееся из смятенного мира страха.
— Приехали? — очень тихо сказала Инга.
Она дышала коротенькими рывками, будто отрывая воздух. Она хотела поднять с кровати руки, но они только вытянулись.
Тогда Левшин взял ближнюю к нему руку, почти потерявшую вес, и стал гладить крошечную кисть.
— Они вас прятали, — тягуче выговорила Инга.
— Простите меня, не обижайтесь, — стараясь улыбнуться, сказал он.
Она как будто не поняла его, но губы ее задрожали, создавая напоминание улыбки. Она позвала Левшина взглядом к себе. Ои низко наклонился.
— Вы мне потом все расскажете, — шепнула она раздельно, и когда он распрямился, она прикрыла глаза.
Он опять стоял неподвижно, и она лежала по-прежнему, ничем не показывая, что хотела бы что-нибудь изменить.
Карл явился с баллоном кислорода, похожий на пожарного, аккуратно вынес пустой баллон и поставил на его место новый. Сестра слушала пульс Инги, вытирала с ее шеи пот, закладывала за уши давно развившиеся волосы. Снова все кругом стихло. И потом далеко пробежала в Клавадель почта, и в комнату вошел и позвал за собою знакомый напев рожка.
Может быть, Инга расслышала его, потому что вскоре лицо ее начало меняться, тоска и томление искажали его; и тогда Левшин увидел заново, как ее изуродовала неторопливая болезнь, исподволь готовя к смерти.
Сестра сказала, что надо переложить больную, и это был толчок, сдвинувший его с места. Он ушел с ощущением, будто его сбросили с высоты на мостовую. Он застал у себя Гофман. Она сидела на шезлонге, обняв колени, а ему было так очевидно, что надо все время, без перерывов, действовать, поднимать все силы, искать самые необычные средства и спешить, спешить. У него все ныло от боли, потому что его сбросили на мостовую, а она смотрела вдаль, думая о другом, и он принял это за бездушие. Он был доступен лишь одному чувству, которое в страшной наглядности отпечатлелось на Инге и перелилось в него: все они, все, кто был около нее, не могли понять, что Инга расставалась с единственной своей жизнью. Это было событие грандиозное, такое, какого не видел мир: она расставалась с жизнью, она умирала.