Тем временем медсестра, изрядно попотев, высвободила мою правую руку:
- Не чеши шов, - сказала она назидательно. - Он будет болеть и, скорее всего, чесаться, но ты не чеши.
Как по волшебству заболело. Но не шов, а голова. Я скривилась.
- А... Голова тоже будет болеть. У тебя легкое сотрясение и небольшое рассечение на затылке. Это не страшно, но все же стоит поберечь себя.
Поберечь себя? Забавно...
Я вспомнила слова Светки, которая говорила, что не интересоваться подробностями получение травм - высшее искусство медсестры, которое она может постичь. Вероятно, эта женщина постигла его в совершенстве.
Вторая рука обрела свободу.
За единственной дверью в комнате послышались голоса. Они очень быстро становились громче и отчетливее. Ручка двери повернулась и открылась.
В комнату вошел Максим. Сердце скакнуло, кровь ударила в виски, отражаясь дикой головной болью. Я сжала зубы и зажмурилась.
Лицо Максима, которое было спокойным и задумчивым, нахмурилось и вцепилось в меня холодным серо-стальным взглядом. Затем его глаза поднялись на медсестру:
- Как дела?
- Голова болит, но жить будет, - ответила она.
Мужчина, огромный и оттого немного ссутуленный, что шел следом за Максимом, закатил глаза и пробасил:
- Да все с ней нормально.
Максим подошел к кровати, отодвинув медсестру, которая залилась легким румянцем, и сел на край, рядом со мной. Я посмотрела на него.
- Живая?
«Не надейся, щенок, живее всех живых», - подумала я, и меня дико удивил голос в моей голове - такой же тихий и глухой, какой выходил из горла. Сердце, сделав кульбит, быстро возвращалось к медленному ритму, принимая все происходящее смиренно - я больше не боялась его. Тело по привычке отреагировало, но лишь коротким импульсом, который стал следствием дрессировки, но и этот рефлекс, который мое тело приобрело за последние двенадцать часов, сильно ослабел. Внутри меня разливалась прохладное безразличие. Наверное, это усталость или апатия. Мое тело капитулировало, мой мозг сдался. Я больше не могу и не хочу убегать, не хочу прятаться.
- Я хочу домой, - прошептала я.
Максим смотрел на меня, а я - на него. Все лицо его было исцарапано, губа разодрана, но отек уже спадал. А вот его шея по всей длине была перевязана свежим бинтом. Он смотрел, как я любуюсь своим творением, и на лице его расцветала улыбка:
- Ты добралась до яремной вены, - с восторгом сказал он, приподнимая подбородок, словно давая мне оценить свою работу. В глазах его зажглось восхищение.
- Давай я её осмотрю, а то опять скажешь, что я херовый (на самом деле он использовал другое слово) врач, - сказал мужчина, который пришел вместе с ним.
Он подошел к кровати и сел с другой стороны, развязал тесемки на моей шее и стянул с меня сорочку. Я осталась совершенно голой. И пока огромный, рукастый и густо покрытый растительностью, мужчина осматривал мои руки, ноги, живот и низко басил, задавая мне вопросы о моем самочувствии, отчего делался похожим на пирата, Максим беззастенчиво любовался моим телом. Врач (а это точно был он, потому что только они привыкли так резко и бесцеремонно обращаться с человеческим телом) проверил рефлексы, справился о головной боли и, выяснив, насколько сильно болит, велел медсестре выдать мне какую-то таблетку, название которой я не слышала ни разу в жизни. Но тут Максим отвлекся от разглядывания меня, потянулся в задний карман джинсов и достал оттуда знакомый пакетик. Он поднял глаза и демонстративно помахал этим перед глазами у врача-пирата.
- Что это? - спросил он
- Панацея.
- Ты мне своими жаргонными названиями не тычь, - пробасил врач. - Я спросил что это?
- С24ТZ
Мужчина пару раз пробубнил это названия, вспоминая препарат, а затем лицо его просияло:
- А... вспомнил. Откуда это у тебя? - голос его был по-дружески возмущен.
- Не важно. Можно его?
- Можно и его. Но отходить будет долго. Не дороговато ли для...
- Нет, - перебил его Максим.
Максим снова перевел взгляд на меня, скользя им по моему лицу и телу. А врач смотрел на Максима и то, что он увидел в его глазах, заставило огромный смуглый лоб нахмуриться.
А все о чем я думала в этот момент - моя нагота больше не смущает меня. И я не просто стесняюсь, но не могу об этом сказать. Нет. Мне все равно. Мне плевать, видят ли они мою грудь, и как она, по их мнению, выглядит, мне плевать, что моя голая задница (и не только она) лежит в десяти сантиметрах от каждого из них. Мне до смерти надоели разговоры обо мне, в которых я не принимаю участия, где мое мнение никого не интересует, надоела бессмысленная жестокость всего происходящего, надоела смерть, висящая надо мной дамокловым мечом. Пошло оно все... В голове было кристалльно чисто. Ни одной мысли. Я просто лежала и смотрела, как в столбах солнечного света плавают кристаллики пыли, как они сверкают, как танцуют, завиваются вихрями в потоке воздуха и наслаждалась головной болью.