«Агитатор» 1984, №5
«Ах, ты, гаденыш, так?!» Огромной пятернею,
покрытой рыжим волосом, схватив
за ухо пастушка, Панкрат Акимыч
другой рукою вожжи уж занес
над худенькой, но гордою фигуркой...
«Панкратушка, не надо!» — слабый голос
раздался, — Милостивец, пощади!
Дитя ведь неразумное, сиротка.
Что хошь проси...» — «Уйди, старик, а то, час неровен, задену и тебя.
Все вы, Черненки, шельмы и смутьяны.
Вот я уряднику...» — «Родимый, не губи! Ну, хочешь душу отвести, — меня, меня уж лучше, старого». Седой как лунь старик встал на колени, плача перед мучителем. «Встань, дедушка! Не смей! Не унижайся!!» — «Ничего, внучок.
Знать, так уж на роду написано...» Ударом
смазного сапога отброшен наземь в густую жижу скотного двора, старик затих. Лишь струйка крови алой текла по седине. И прямо в небо, в бесстрастное, невнемлющее небо глаза смотрели — нет, не с укоризной, с каким-то детским удивленьем... «Деда! Родимый!» — Костя, вырвавшись, припал к родной груди. — Ну, деда! Ну, родимый!»... Панкрат Акимыч, тяжело дыша сивушным перегаром, осовело глядел на дело рук своих... «Ты — сволочь! Ты — гад проклятый!» Слабенькой ручонкой вцепился Костя в бороду убийцы.
Но был отброшен, — раз, и два, и три, в слезах, в грязи, в крови... Но тут раздался спокойный голос: «Что тут происходит?»
— «Тебе-то что? Ступай-ка стороной!
А то очки-то и разбить недолго!»
— «Молчать, кулак!» И браунинг направлен на брюхо необъятное в жилетке,
и юноша в студенческой тужурке, но с красным бантом, тою же вожжею ручищи крепко вяжет мироеду.
А после, гладя Костю по головке, спокойно говорит: «Вот так-то, брат»...
И много лет спустя, уже в тридцатых, увлекшись самбо, Константин Устиныч, в критический момент, когда противник уже готов был бросить на лопатки его, всегда старался вспомнить запах сивушный, взгляд тупой и ощущенье бессилья пред огромным кулаком.
И ненависть ему давала силы не только устоять, но победить.
I
ЛЕТНИЙ ВЕЧЕР
Фронт закрыт. Все ушли в райком. Зарастают траншеи ромашкой.
В старом дзоте, герой, твоем полумрак, паутина, какашки.
Тишиной заложило слух.
За рекой слышен смех девичий. Гонит стадо домой пастух в гимнастерке без знаков отличья.
Вот уж окна зажглись. Сидят у калиток своих старушки.
На побывку пришел солдат, за околицей ждет подружку.
Кличет мать ребятишек домой. Фрезеровщик со смены шагает. Бюстом бронзовым дважды герой свет прощальных лучей отражает.
Благодать... Распахнул окно наш второй секретарь райкома, машинистку из гороно вспоминая с приятной истомой.
Эх, родимый! Гармонь поет. Продавщица ларек закрывает.
Над опорами ЛЭП-500 птица Божия в небе летает.
Птичка Божья! Летай, летай! Хлопотливо свивать не надо!
Весь родимый, весь ридный край озирать для тебя отрада!
Птица Божья, ты песню спой, спой нам песню без слов постылых. Забери нас в простор голубой на трепещущих малых крыльях!
Птичка Божия, Пастернак!
Хонешь, птах, я тебя расцелую. Всякий зверь, всякий бедный злак тянет ввысь свою душу живую...
Долго-долго следит секретарь твой полет, и впервые в жизни наши взгляды встречаются. Жаль, но не чувствует он укоризны.
Птичка Божья, прости-прощай! Секретарь, Бог с тобой, мудила. Льется песня моя через край, глупый край мой, навеки милый.
Это время простить долги...
Птичка Божья, пошла ты на хуй! Ходят пьяные призывники, тщетно ищут, кого б потрахать.
Никого не найдут они...
Птичка Божья, пойми ты, птичка, вовсе я не хочу войны, ни малейшей гражданской стычки.
Спой же, спой, ляг ко мне на грудь, тронь мне душу напевом печальным. Ведь они все равно дадут мне пизды, говоря фигурально.
Всякий зверь, всякий гад... Прости, птичка, скрипочка, свет несмелый.
От греха подальше лети...
Фронт закрыт. Но не в этом дело.
Все темнеет. Прости-прощай.
Подкатила к райкому «Волга».
Слышен где-то собачий лай.
Песня всхлипнула где-то и смолкла.
II
ПЕСНЬ О СЕРВЕЛАТЕ
Приедается все. Лишь тебе не дано приедаться!
И чем меньше тебя в бытии, тем в сознаньи все выше,
тем в сознании граждан все выше
ты вознесся главой непокорною — выше
всех столпов, выше флагов на башнях, и выше
всех курганов Малаховых, выше, о, выше
коммунизма заоблачных пиков...
Хлеб наше богатство. Хлеб всему голова. Но не хлебом единым живы мы, не единым богатством насущным.