Да-с, Петр Прокофьич... Мы ведь здесь, в глуши, почитываем тоже, ты не думай, что вот медведь уездный... Мы следим за просвещеньем, так сказать, прогрессом, гуманностью... А как же? Вот гляди —
«Европы Вестник», «Пчелка», «Сын Отечества», да, «Русский инвалид». Я сам читаю.
Но больше для Аглаи... А забавно, я доложу вам, критики читать.
Хотя оно подчас не все понятно, но так-то бойко... Вот барон Брамбеус в девятом нумере отделывает — как то бишь его? — Кибиров (очевидно, из инородцев). Так и прописал — мол, господин Кибиров живописец
пошлейшей тривиальности, а также он не в ладах с грамматикой российской и здравым смыслом... Нынче мы прочли роман Вальтера Скотта — «Ивангоэ». Презанимательная, доложу вам, вещь. Английская... А Глашенька все больше стишками увлекается. Давала мне книжечку недавно — «Сочиненья в стихах и прозе Айзенберга». Только я, грешным делом, мало что там понял. Затейливо уж очень и темно...
Оно понятно — немец!.. Вася Шишкин у нас в кадетском корпусе отлично изображал, как немец пиво пьет.
Такой шалун был. А ведь дослужился до губернаторства... Назад тому три года его какой-то негодяй в театре смертельно ранил... Был бы жив Столыпин, порядок бы навел... А ты, Петруша, случайно не из этих?.. То-то нет...
Грех, Петя, грех... И ладно бы купчишки, семинаристы, но ведь из дворянских, стариннейших семей — такой позор!
Нет, не пойму я что-то вас, новейших...
Да вот Аглая — вроде бы ничем Бог девку не обидел — красотою, умом и нравом, всем взяла, наукам обучена, что твой приват-доцент.
Приданое — дай Боже всякой, Петя.
А счастья нет... И все молчит, и книжки
читает, и вздыхает... Года два
назад из-за границы возвратился
Навроцкий молодой, и зачастил
он к нам. Все книги привозил и ноты.
Аглая ожила. А мне, Петруша,
он как-то не понравился, но все же
я б возражать не стал... А через две недели приезжает он под вечер какой-то тихий, сумрачный. А Глаша велит сказать, что захворала. После Палашку посылала, я приметил, с письмом к нему... И все, Петруша, все!
Я спрашивал ее: «А что ж не ездит к нам больше Дмитрий Палыч?» — «Ах, оставь-
г
откуда знать мне, папенька!»... Вот так-то...
Э, Александр Викентьич, чур, не спать!
Давай-ка, брат, Опрокидонт Иваныч!
Давайте, Саша, Петенька, за встречу!
Как дьякон наш говаривал: «Не то, возлюбленные чада, оскверняет, что входит к нам в уста, а что из уст исходит!»... Да-с, голубчик... Презабавный мне случай вспомнился — году в 30-м...
Нет, дай Бог памяти... В 36-м.
Или в 39-м? Под Варшавой
наш полк стоял в то лето, господа.
Вообразите — пыльное местечко, ученья бесконечные, жара анафемская, скука — хоть стреляйся!
И никакого общества — поскольку окрестные паны не то что бал какой-нибудь задать — вообще ни разу не пригласили нас, что объяснимо, конечно, но обидно... Как обычно, мы собрались у прапорщика Лембке.
Ну, натурально, выпивка, банчишко.
Ничто, казалось бы, не предвещало каких-либо событий... Но уже к полуночи заметил я, что Вельский рассеян как-то, молчалив и странен...
Но, впрочем, надобно Вам рассказать
подробнее о нем. У нас в полку он человек был новый — лишь неделю из гвардии он был переведен.
За что — никто не знал. Ходили слухи
о связи романической, скандале, пощечине на маскараде — толком никто не знал... И каково же было мое недоумение, когда, внезапно бросив карты... Э, готов уже наш Александр Викентьич, эк он рулады-то выводит... Заболтал я вас совсем, простите старика, пора на боковую. Так сказать, в объятия Морфея... Поздно, Петя...
Ну что ж, покойной ночи, господа. Покойной ночи, спите, господа.
Уснете вы надолго. Никогда вам не проснуться больше. Никогда в конюшнях барских не заржет скакун. Трезор, и Цыган, и лохматый Вьюн не встретят хриплым лаем пришлеца. Чувствительные не замрут сердца от песни Филомелы в час ночной.
И гувернер с зажженною свечой не спустится по лестнице. И сад загубят и богатства расточат.
И подпалят заветный флигелек.
И в поседевший выстрелит висок наследник бравый. И кузина Кэт устроится пишбарышней в Совет.
В тот самый год, России черный год,
о коем вам пророчествовал тот убитый лейб-гусар. И никогда не навредит брусничная вода соседу-англоману. В старый пруд глядит луна — в солярку и мазут.
И линия электропередач гудит под кровлей минводхозных дач. Катушка из-под кабеля. Труба заржавленная. Видно, не судьба.
Видать, не суждено. Мотоциклет протарахтит и скроется. И свет над фабрикою фетровой в ночи...
Прощай, ма шер. Молчи же, грусть, молчи.