ИЗ ЦИКЛА «МЛАДЕНЧЕСТВО»
Мы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, все было на прежнем месте.
А.С.Пушкин
1
Майский жук прилетел из дошкольных времен. Привяжу ему нитку на лапку.
Пусть несет меня в мир, где я был вознесен на закорки военного папки.
В забылицу о том, как я нравился всем, в фокус-покус лучей обожанья, в угол, где отбывал я — недолго совсем — по доносу сестры наказанье.
Где страшнее всего было то, что убил сын соседский лягушку живую и что ревой-коровой меня он дразнил, когда с ветки упал в крапиву я.
В белой кухне бабуля стоит над плитой.
Я вбегаю, обиженный болью.
Но поставлен на стул и читаю Барто, первомайское теша застолье.
И из бани я с дедушкой рядом иду, чистый-чистый под синей матроской.
Алычею зеленой объемся в саду, перемажусь в сарае известкой.
Где не то что оправдывать, — и подавать я надежды еще не обязан.
И опять к логопеду ведет меня мать, и язык мой еще не развязан.
2
Я горбушку хлеба натру чесноком пахучим.
Я слюной прилеплю к порезу лист подорожника.
Я услышу рассказы страшные — про красные руки, про кровавые пятна и черный-пречерный гроб!
Я залезу на дерево у кинотеатра «Зеленый», чтоб без спросу смотреть «Королеву бензоколонки».
За сараем закашляюсь я от окурка «:Казбека» и в сортире на Республиканской запомню рисунки.
А Хвалько, а Хвалько будет вечно бежать, а тетя Раиса будет вечно его догонять с ремнем или прутиком.
3
Карбида вожделенного кусочки со стройки стырив, наслаждайся вонью, шипеньем, синим пламенем от спички в кипящей луже, в полдень, у колонки.
По пыли нежной, августовской, желтой айда купаться!.. Глыбоко, с головкой!..
Зовут домой — скорей, приехал дядя...
И в тот же самый день взлетел Гагарин.
Какой-то диафильм — слоны и джунгли, индусы, лань волшебная — на синей известке, и какие-то созвездья мерцают между крон пирамидальных...
Еще я помню сказку и картинки — коза, козлята, — только почему-то коза звала их — мой Алюль, Билюль мой и мой Хиштаки... Черт-те что... Не помню...
4
На коробке конфетной — Людмила, и Руслан, и волшебник пленен.
Это детство само — так обильно, вкусно, ярко... Когда это было?
Сослуживица мамы дарила мне конфеты, а я был смущен.
День бескраен. Наш сад процветает, потому что наш дедушка жив.
И на солнышке форму теряя, пластилиновый конь умирает, всадник тает, копье уронив.
Нет пока на ответы вопросов, хоть уже и ужасно чуть-чуть.
Как мне жалко кронштадтстских матросов, окровавленный Павлик Морозов так мучителен, что не заснуть.
Ух, фашисты, цари, буржуины!
Вот мой меч — вашу голову с плеч...
Но уже от соседской Марины так мне грустно, хотя и невинно.
Уже скалится рифмами речь.
Скоро все это предано будет не забвенью, а просто концу.
И приду я в себя и в отчаянье, нагрубив напоследок отцу.
Страшно все. Всех и вся позабудут. Ничего же, пойми ты, не будет.
Но откуда — неужто оттуда? — дуновенье тепла по лицу?
Я не знаю, чье это посланье,
указанье, признанье, воззванье, —
но гляди — все, как прежде, стоит —
в палисаднике мама стирает,
мы в кубинских повстанцев играем,
горяча черепица сараев,
стрекоза голубая блестит...
Эй, прощайте мне. Бог вас простит.
Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светлорусыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели.
С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою. Марья Ивановна села в угол и стала шить. Между тем подали щи. Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку. «Скажи барину: гости-де ждут, щи простынут; слава Богу, ученье не уйдет: успеет накричаться». — Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком. «Что это, мой батюшка? — сказала ему жена, — Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься». — А слышь ты, Василиса Егоровна, — отвечал Иван Кузьмич, — я был занят службой: солдатушек учил». — «И, полно! — возразила капи-танша, — Только слава, что солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь.
Сидел бы дома да Богу молился; так было бы лучше. Дорогие гости, милости просим за стол».