хохочет в очи... Впрочем, без потерь особенных все обошлось — подруга сверхсрочника пришла в себя, теперь не помню, но, наверно, на поруки был взят ассенизатор. Или суд товарищеский претерпел якут.
48
А вскоре переехали мы в новый пятиэтажный дом. Мела пурга.
Гораздо выше этажа второго лежал сугроб. Каталась мелюзга с его вершины. И прогноз суровый по радио нас вовсе не пугал, а радовал — занятья отменялись.
И иногда из школы возвращались
49
мы на армейском вездеходе. Вой метели заглушен был мощным ревом бензина... А веселый рядовой со шнобелем горбатым и багровым, наверно, обмороженным пургой, нас угощал в курилке и суровым измятым «Северком», и матерком. Благодаря ему я был знаком
50
уже тогда с Высоцким, Окуджавой, и Кукиным, и Городницким. Я тогда любил все это... Тощей павой на сцену клуба выплывала, чья уже не помню, дочка. Боже правый!
Вот наступает очередь моя —
со сцены я читаю «Коммунисты,
вперед!»... Вещь славная... Теперь ее речистый
51
почтенный автор пишет о тоске по внучке, что скипнула в Сан-Франциско.
Ей трудно жить от деда вдалеке, без Коктебеля, без родных и близких.
Но все же лучше там, чем в бардаке родимом, и намного меньше риска.
И больше колбасы. За это дед клянет Отчизну... Через столько лет
52
аплодисменты помню я... В ту пору, чуть отрок, я пленен был навсегда поэзией. «Суд памяти» Егора Исаева я мог бы без труда, не сбившись, прочитать на память. Вскоре я к «Братской ГЭС» припал. Вот это да!
Вот это книжка!.. Впрочем, также страстно я полюбил С. Михалкова басни.
53
Но вредную привычку приобрел в ту зиму я — читать на унитазе.
Казнь Разина я, помнится, прочел как раз в подобной позе. Бедный Разин!
Как он хотел добра, и как же зол неблагодарный люд! Еще два раза в восторге пиитическом прочел я пятистишья пламенные эти.
И начал третий. «Сколько в туалете, —
отцовский голос я услышал вдруг, — сидеть ты будешь?!» Папа был уверен, что я страдал пороком тайным. Вслух не говорил он ничего. Растерян, я ощущал обиду и испуг, когда отец, в глаза мне глядя, мерно стучал газетой по клеенке. Два учебных года отойдут сперва,
55
каникулы настанут — подозренья папаши оправдаются тогда.
Постыдные и сладкие мгновенья в дыру слепую канут без следа в сортире под немолчное гуденье огромной цокотухи. Без сомненья, читатель понял, что опять А.Х. увлек меня на поприще греха.
56
Пора уже о школьном туалете речь завести. Затянемся бычком коротким от болгарской сигареты, припрятанным искусно за бачком на прошлой переменке. Я отпетый уже вполне, и папа Челкашем меня назвал в сердцах. Курить в затяжку учу я Фильку, а потом и Сашку.
57
Да нет, конечно, не того! Того я потерял из вида. В Подмосковье
теперь живем мы. Воин ПВО чуть-чуть косой, но пышущий здоровьем глядит со стенда строго. Половой вопрос стоит. Зовется он любовью.
Пусть я басист в ансамбле «Альтаир», но автор «Незнакомки» мой кумир.
58
И вот уж выворачивает грубо мое нутро проклятый «Солнцедар». Платком сопливым вытирая губы, я с пьяным удивленьем наблюдал над унитазом в туалете клуба боренье двух противных ниагар — струй белопенных из трубы холодной с кроваво-красной жижей пищеводной.
59
Прости меня, друг юности, портвейн! Теперь мне ближе водки пламень ясный Читатель, ждет уж рифмы Рубинштейн, или Эпштейн, или Бакштейн. Напрасно. К портвейну пририфмуем мы сырок «Волна» или копченый сыр колбасный. Чтоб двести грамм вобрал один глоток, винтом раскрутим темный бутылек.
60
Год 72-й. Сквозь дым пожарищ электропоезд движется к Москве.
Горят леса, и тлеет торф. Товарищ, ты помнишь ли? В патлатой голове от зноя только тяжесть, ты завалишь
экзамены, а мне поставят две пятерки. Я переселюсь в общагу.
А ты, Олежка, строевому шагу
61
пойдешь учиться следущей весной...
Лишь две из комнат — Боцмана и наша — мужскими были. Весь этаж второй был населен девицами — от Маши скромнейшей до Нинельки разбитной.
И, натурально, сладострастья чашу испил я, как сказал поэт, до дна.
Но помнится мне девушка одна.
62
Когда и где, в какой-такой пустыне ее забуду? Твердые соски под трикотажной кофточкою синей, зовущейся «лапшою», вопреки зиме суровой крохотное мини и на платформе сапоги-чулки.
В горячей тьме топчась под Джо Дассена, мы тискали друг друга откровенно.
63
А после я уламывал своих сожителей уйти до завтра. Пашка не соглашался. Наконец одних оставили нас. Потную рубашку уже я скинул и, в грудях тугих лицом зарывшись, торопливо пряжку одной рукой отстегивал, другой уже лаская холмик пуховой.