Я поперхнулся от икоты. Она похлопала меня по спине сильнее, чем требовалось.
— Они даже не пытались остановить социального работника, который за тобой пришел, разве не так? Они даже не сопротивлялись. Разве свои так поступают? — укоризненно спросила она.
Я смотрел на проплывающие горы, встающие и пропадающие одна за другой, на склонах которых застряли крошечные деревянные лачуги, точно пища между зубов.
Они в самом деле как-то слишком легко расстались со мной. Они даже не провожали. Когда я поднял крик из машины, куда меня посадили, и стал колотить по заднему стеклу, чтобы привлечь их внимание, папа просто прижал маму к себе — она уткнулась ему в грудь, и оба ушли, даже не оборачиваясь.
— А помнишь, сколько раз ты закатывал истерику, когда что-то было не по-твоему?
Я смотрел на облака: слишком серые и тяжелые, чтобы плыть над горными вершинами. «Будь хорошим мальчиком и не плачь, когда мама уходит», — много раз говорила она. Тогда я обычно смолкал.
— Почему, ты думаешь, полиция вызвала меня, а не твоих приемных родителей, не «маму с папой», а? — язвительно спросила она.
Я смотрел на желтую собаку, которая гнала зверька, похожего на длиннохвостую лисицу, сквозь пылающие оранжевые кусты у дороги.
— Мне пришлось упрашивать копа, чтобы он не брал длинных острых ножей и не выкалывал тебе глаза… Знаешь, они лопаются тогда, как виноградины. — Она снова залезла в сумку, достав и прикурив новую сигарету. — И потом, я же им заплатила. Смотри, видишь, бумажник… посмотри туда, сколько денег осталось. — Она похлопала меня по плечу, уронив сигаретный пепел, скатившийся по майке. — Бумажник с красным сердечком, открой его, посмотри, — Я с треском оторвал клапан кошелька на «липучке». Она извлекла оттуда деньги. — Видел когда-нибудь стодолларовую бумажку? — Я кивнул в ответ на ее вопросительный взгляд — папа мне показывал. — Знаешь, где портрет Бенджамена Франклина? — Она выдохнула облако дыма. — Видишь там хоть одну бумажку, на которой нарисованы «палка-два кольца»? Видишь? — переспросила она, с болтающейся во рту сигаретой.
Я помотал головой и проглотил икоту.
— Там ведь нет ни одной, правда? Ну? Ответь, малыш.
— Нет, — пробормотал я. — Ни одной…
Рука с красными ногтями сгребла купюры и сунула обратно в бумажник.
— Вот так-то, мой мальчик, ни одной «палки-два-кольца», ты сам видел. Вот тебе и доказательство. И знаешь, кому она досталась? Не догадываешься?
Она отвернулась от дороги и требовательно посмотрела на меня, защелкивая розовый кошелек. Я втянул воздух, вспоминая запах папиного бумажника. Я потрогал ее кошелек — он был совсем не тот, гладкий и теплый. Оттого что тот всегда лежал у него в заднем кармане.
— А ну! — одернула она меня. — Куда полез, ворюга! Смотри у меня.
Я растерянно заморгал, не понимая, что происходит, ошарашенный настолько, что не мог даже заплакать. Она бросила бумажник в сумку у ног.
— Сам видел — ни одной чертовой «палки-два-кольца». И как ты думаешь, кто их забрал? — Она пихнула меня локтем. Я снова отвернулся в окно. — Копы и забрали. Тот полисмен, мне пришлось отдать ему все, все «палки с колесами», чтобы тебя не… — Она снова растормошила меня. — Ты слушаешь?.. Я заплатила, чтобы тебя не посадили на электрический стул.
Я видел, что такое электрический стул, в мультиках для взрослых. Там на него посадили кота, пристегнули ремнями и повернули выключатель. У него внутри засветился скелет, глаза повылазили, а потом осталась только кучка пепла.
— Я же тебя спасла, дурашка. Скажи спасибо, что успела вытащить… не то бы конец, ты еще не знаешь, что такое полицейский участок. Впрочем, хочешь — вернемся в полицию. Запросто. Ведь тебя все равно туда привезут опекуны. Если я им тебя отдам, они просто вызовут полицию, и на тебя наденут наручники.
У меня заныло в желудке. Все казалось странно освещенным и слишком ярким под зеленоватым заплесневелым небом. Грузные облака тяжко осели на лысые пики гор.
— Не забери я тебя оттуда, висеть бы тебе на кресте. Слышал про Иисуса?
Я робко кивнул. Когда мы оставались одни в доме с Кэти, я рассматривал картинку на стене. Христос был совсем без одежды, и в него были забиты гвозди. Стоило пошевелить головой, картинка переливалась, текла кровь, голова чуть шевелилась, глаза открывались и смотрели укоризненно.
— Если бы не было электричества для стула, полиция приколотила бы тебя к кресту.
Она поплевала на сигарету, заткнула ее за ухо и, подвинувшись, открыла мою ладошку. Я с ужасом смотрел, как она тычет длинным наманикюренным ногтем в пластырь:
— Вот сюда, смотри, они загнали бы тебе гвоздь, — нажимая все сильнее, говорила она.
Я пытался выдернуть руку, но оказался словно в капкане.
— А потом твои «мама с папой» забили бы второй гвоздь вот куда, — выпустив руку, она залезла под майку и ткнула мне в ребра. И еще покрутила ногтем. — И вот сюда, — скользнув выше, ноготь уперся в горло.
Я затрясся, когда она расстегнула воротник и нажала сильнее.
Кровь из Его ран мигом захлестнула все вокруг и, сорвав с места, затопила и унесла большой белый дом моих приемных родителей.
— Лучше я останусь с тобой, — прошептал я.
— Вообще-то полицейский участок рядом… они будут очень довольны.
Я судорожно всхлипнул:
— Я хочу остаться с тобой.
— Что-что? К кому ты обращаешься, сынок? — Она поскребла ногтем у меня под подбородком, точно металлическим жалом.
Когда я спросил Кэти, почему Бог позволил распять себя на кресте, она сказала, что Он любит меня и умер, чтобы искупить мои грехи.
— Не надо полисмена.
— Ты уже не хочешь назад, к приемным родителям?
Я робко покачал головой.
— Тогда научись вести себя как следует, дитятко… если не желаешь, чтобы я отвезла тебя обратно. — Она вздернула мой подбородок. — Мадам, понял? Ты должен обращаться ко мне «мадам», а также говорить «сэр», «спасибо», «пожалуйста»… Ведь ты грубил опекунам, и они быстро избавились от тебя. Будешь мне хамить — и отправимся прямиком в полицию, понял?
Стараясь не встречаться с ней взглядом, я смотрел на темные облака, громоздившиеся впереди.
— Мадам, — повторил я, совсем как девушка с кожей кофейного цвета, когда разговаривала с мамой.
— «Да, мадам, пожалуйста, позвольте мне остаться с вами, спасибо». Ты ведь это хотел сказать?
Мое горло сковал паралич, я уставился, вытянув шею, точно змея, заглотившая крысу.
— Мадам… — просипел я надтреснутым голосом. — Спасибо, пожалуйста, не надо полицию…
Она убрала ноготь, и моя голова безвольно качнулась, лишенная опоры.
— Так знай, заканючишь про своих опекунов — и мы сразу едем в участок, понял?
Я кивнул, бессмысленно глядя на деревья, начинающие склоняться и трепетать на ветру.
Ее рука быстро взлетела и хлопнула меня по макушке, метнув обратно в сиденье.
— Были бы у меня время и силы, ты бы уже давно научился вежливости и обходительности.
Я не понял ее, так что просто кивнул в ответ, поджав трясущиеся губы: из носу у меня потекла соленая струйка.
Ее кулак вонзился мне в плечо.
— Будешь отвечать, когда тебе говорят! — властно произнесла она.
Вжатый в сиденье, я чувствовал овладевающий мной страх. Я поднял рев на весь салон.
— Не сметь! — Она вцепилась мне в волосы. — Я по гроб жизни сыта твоими слезами. Будешь отвечать, когда тебе говорят! — В глазах ее сверкала голубая эмаль.
Я замер, чувствуя в животе знакомую дрожь. И опять захлюпал носом.
— Еще раз пикнешь — убью. Или отвезу обратно. — Она методично дергала меня за волосы. — И тогда посмотрим, что с тобой будет. Пусть они вызовут полисменов, которые приколотят тебя как миленького гвоздями к кресту, а потом поджарят пятки над костром — а все вокруг будут потешаться и плевать в тебя, понял?