Подходы и предварительные речи Сарьи были сложны. Простоватая, крикливая баба Гыз-ханум легко расходилась при муже, но запутанных столкновений с внешним миром не выносила. И когда прибежала ее младшая сестра Фатма, проворная, лукавая толстуха, ждущая такого дела, как пчела меду, и увидала, что Гыз-ханум не умеет хранить и подавлять свои чувства: она сидела перед посланницей Гали-Узбекова ошеломленная, с вылезшими глазами, — Фатма ужаснулась. Сарья превзошла всякий мыслимый образец свахи. Ее рот, — прожорливая пасть беззубой лисицы, — превратился в лавку отменных лакомств. Он благоухал, как ширазская долина, розами и миндальным цветом, язык источал речи, текшие как шербет, ее вздохи таяли, словно нежный инжир, перерывы в речах были длинны и вязки, напоминая рахат-лукум. Фатма сообразила: опустоши приезжая все свои прилавки перед Гыз-ханум, — та отдала бы Ахмету Гали-Узбекову свою дочь — аллах акбер! — даром! И их беседа превратилась в сражение сластями, часто облитыми желчью.
— Уж я-то знаю, пророк наградил семью Гассана всяким благополучием, честную, трудовую семью, — говорила Сарья, и так сглатывала слюну, и так причмокивала языком, словно он был у нее засахаренный. — Дочери его красивы и нежны, почтительны и трудолюбивы, пошли в родителей…
— А верно ли, — вежливо скользнула в заминку тетка Фатма, — что теперешние мужья, даже богатые, прикидываются победнее и заставляют жен работать как наемных?
Сарья оглядела толстуху и подавила вздох.
— Никто не может запретить злому языку плести свою сеть. Иные выдумывают на месте свою сплетню и выдают за слышанное. Да разве найдешь теперь таких богачей, жены которых могли бы только нежиться! И что хорошего потеть от безделья в андеруне? Теперь все должны работать, закон стал такой. Но я знаю мужей, которые ограждают жен от труда, и думаю, Гыз-ханум, тебе хотелось бы отдать дочь именно такому человеку?
Жена Гассана затрепыхалась подстреленной куропаткой. Она ловила раскрытым ртом воздух, убегавший от нее.
— Да, такому человеку, — сипло произнесла она.
В первый раз, — спаси аллах, — попала в такое положение. Со следующей дочерью, может быть, пойдет глаже.
— А у Сарьи есть именно такой человек! — торжественно провозгласила сваха. — Есть… Ахмет Гали-Узбеков.
Этого, раскрытого, произнесенного, не вынесла Гыз-ханум. Она, ей казалось, с достоинством встала и медленно вышла, а на самом деле вскочила и опрометью выбежала во дворик. Подслушивавшие у окна девочки дружно отшатнулись и рассеялись.
Перед матерью одиноко стояла — как на необозримой равнине засохшее дерево — старшая дочь.
— Не пойду, не пойду! Я не хочу за него!..
Гыз-ханум словно ударило в горло этими словами. И дворик, и лицо дочери, и зеленая трава под ногами — все это на бесконечно малую долю времени замельтешилось и слилось в глазах, как бы схваченное огнем. И она мгновенно выхватила из этого пламени то, что давно решила сказать дочери:
— Где же ты шлялась, доченька моя? Откуда же такого наслушалась? Чему же ты будешь учить мать?
По своей привычке присела, завела невероятно длинным рыдающим воем:
— Отец твой, старый мерин, разрешил таскаться по сборищам, и ты слушала, как издеваются над исламом. Ты стоишь как каменная. — Она захлебнулась.
Сарья, чтобы услышать перебранку, подскочила к двери. Фатма рванулась наперерез, оттесняя ее в глубь комнаты, тараторила:
— Она сообщает… любит дочь… слабая душа.
Сморщенное лицо свахи рассеклось довольной улыбкой, хитро подмигнуло, Фатма отшатнулась. Сарья важно повела выцветшим взором, сказала:
— Теперь можно потолковать с невестой.
Фатма, сопя, удалилась. Слышно было, как она, тяжело понижая голос, увещевала:
— Нашли время. Идите скорее. Сарья ждет, смеется над вами. Ну чего ты, Сакина, всем надо выходить замуж. Да и ты хороша, не могла обойтись с дочерью помягче.
Они вошли втроем, натянутые, принужденные, неровным шагом и толкая друг дружку. Сарья с испытующей неподвижностью глядела на Сакину. Это была высокая, худощавая девушка, поджарая и сухая, с движениями угловатыми и порывистыми, словно она все время пыталась оборвать налипшую на нее нитку. На щеках горел смуглый, как бы заветренный румянец, по которому еще не высохли потоки слез. Губы были сжаты и сухи, глаза сияли живо, в них еще не остыли обида и гнев.
— Как молода, совсем еще девочка. Ах ты, красавица моя! — запела Сарья, когда все уселись. — Слыхала я, что ты ласкова очень, что ты хорошая дочь, безответная.