«Ты бываешь в книжной лавке в Леонтьевском, а что с моими книгами?» — запрашивал он.
Длинное и путаное послание пришло в ответ. Поминал часто какого-то Шварца, приват-доцента, «апологета благотворного мещанского уюта, отрицателя зловредной и мятежной культуры Запада», брат только в конце прибавлял, что он всю зиму существовал, продавая книги и отапливаясь полками. Писатели обратили внимание на подбор книг, он познакомился, — теперь свой человек, — и наслаждается, «греясь у этого единственного очага истины в Москве».
Григорий Нилыч три дня не выходил из комнаты, солнце казалось ему черным. Говорили, что Мамонтов совершил набег на город. Григорий Нилыч не приметил. Как и все в то время, он не ощущал в себе возраста и сто сорок четыре часа своей молодости проскорбел о потере. Несколько раз хозяйская дочка Алевтиночка, пробегая по саду, взглядывала на закрытые окна с удивлением семнадцатилетней мудрости. «Как можно убиваться о каких-то книжках?» — думала она, и обжигающая жалость заливала ей грудь. В одно воскресное утро она вошла к нему заплаканная, в розовых пятнах, и протянула на тарелочке ржаной пирожок с капустой. Осенью Григорий Нилыч признался:
— Я неспособен к систематическим занятиям, часто теряю голову. Работа над периодикой, с ее разнообразием материалов, уводит меня в сторону…
Это было днем, у изгороди, на границе черных опустошенных огородных гряд, от которых потягивало гниловатой сыростью, холодало. Но слова прозвучали как томная соловьиная трель.
— Дайте мне кончить вторую ступень, — ответила, покраснев, Алевтиночка.
…Жена на цыпочках принесла дров, зажгла. Они не разгорались, пришлось разжечь их второй раз. Муж сидел у растерзанного стола, с опущенной головой, не видел, не слышал. У нее не хватило смелости сказать что-нибудь, она вышла, плотно и неслышно затворив дверь. Где-то затрещало. Григорий Нилыч вскинул голову. Припахивало дымом. В темном жерле печки холодным и еще не видным огнем занималось несколько поленьев.
— Когда я сказал положить дров? — вслух подумал он. — Судьба. Однообразное гонение со всех сторон. Со всех сторон.
С подоконника в беспорядке свисала газета с заметкой о Басове. Григорий Нилыч пихнул ее в печь. Пламя, вспыхнув, выбилось наружу. За спиной Григория Нилыча заколебались какие-то странные тени. Раздражающее чувство одиночества и потерянности навалилось еще сильнее и неотступнее. Он взял со стола пачку карточек, — это был Мицкевич, — и целиком сунул в тухнувший пепел газеты. Картон не разгорался, и следующие пачки Григорий Нилыч развязывал, карточки тщательно разрывал пополам, они затлевались обычно со стороны обрыва. Эта кропотливая работа потребовала почти целой ночи…
На другой день к Басову явился посыльный, которого знал весь город, потому что он целыми днями торчал в, своей замечательной фуражке с позументами около дверей советской гостиницы, и вручил изящно завязанный пакет. В несколько листов писчей бумаги была завернута старинная двухфунтовая из-под шоколада коробка.
— От кого? — спросил Басов.
И, услыхав: «От Григория Нилыча. Ответа не надо!» — выпятил губу.
Посыльный удалился. Басов в некотором волнении неловко начал открывать коробку. Крышка так плотно была пригнана, что он услыхал нечто вроде вздоха, поднимая ее. И вдруг черные хлопья пепла вылетели из раскрывшегося картонного зева. Басов от неожиданности бросил посылку. Пепельные хлопья мгновенно усеяли стол, от резкого движения часть их поднялась и медленно опускалась на пол.
— Черт знает что такое!
Он решительно открыл коробку. С внутренней стороны оказалась приколотая к крышке записка, всего несколько слов:
«Это сожженный труп моих десятилетних трудов: картотека по библиографии переводов на русский язык западноевропейских поэтов. Вы разрушили все, отняв у меня книги, по которым я работал. Пусть будет вам стыдно».
— Вот буржуй и дурак! — сказал Басов, комкая записку.
1926
Неравный брак
Гудзинский крикнул: «стой!». Оленина закрыла глаза и, не поняв, в чем дело, погрузилась в мгновенную и пронзительную темноту ужаса и ощутила колючую тошноту, как бы от слишком крутого и молниеносного спуска, — так резко шофер Груздев остановил машину. Однако Оленина успела заметить черную фигуру, бросившуюся к серой стенке какого-то склада и прижавшуюся к ней спиной. Мокрые перья утреннего ветра, что, машучи, оглаживали лица, вдруг обессилели и полетели назад. Автомобиль камнем пал в талый снег, сидевших в нем рвануло вперед. Движенье кончилось буксованием колес. Машина бушевала на первой скорости. Трое в машине и четвертый на тротуаре застыли во всем напряжении сил. Выцветала на глазах Гудзинского серая стена, прямо в глаза вдавливая черную фигуру, сведшую руки за спину, что-то там шаря. Не по тем временам и не по тому разоренному южному городу, где остановились тогда эти несколько минут, хорошо одетый человек, иссиня-бледный, стоял перед дымящимея радиатором и не сводил с сидящих в автомобиле черного, как уголь, взгляда. Гудзинский беспомощно сжимал в кармане револьвер. У незнакомца в лице остановилась белая кровь. Мотор бушевал, дрожал кузов. Когда, наконец, Оленина открыла глаза, голос Гудзинского сказал: «Трогай, Груздев», а человек на тротуаре повертывал голову какими-то расчлененными, краткими движениями, как будто шея его была связана точнейшим и сложнейшим механизмом с мотором, подымавшим автомобиль так же неровно — толчками и подергиванием.