— Я не завистлив. Мне только обидно, что не на мою долю выпало изобрести лампочку накаливания или дизель-мотор. Мне обидно, что мир входит в меня, как в воронку, у меня узкое горло восприятия, и я слаб охватить что-нибудь во всей полноте. Приятно много сделать, пройти по широкому пути и оставить след. А ведь живешь каждый день благодаря случайности. Случайно пощадил тебя трамвай, брюшнотифозный микроб, не укусила бешеная собака, благополучно доехал в поезде. Случайно, все случайно. Вот почему я злюсь, когда мне мешают делать мое дело. Для меня мешающий человек — гад. И досадно, что по интеллигентской мягкотелости я не убью его, но если он умрет, то еще пожалею.
— А я бы задушила, — спокойно сказала она.
— Потому-то ты и богиня! — Он восхищенно взглянул на ее горящие щеки и не заметил, что глаза ее вежливо и тревожно блуждали по лицам встречных. — А я иногда чувствую боль от того, что попираю землю.
Получилось что-то уж излишне утонченное, потому что он сказал не то, что хотел сказать. А сказать надо было, что он не может задавить таракана, обходит жука на дорожке, а пойманную муху убивает, поливая спиртом или одеколоном, весь содрогаясь. Бросает мокрый трупик за окно, вспоминая при этом, что какой-то чеховский молодой человек ел мух и находил, что они кисленькие.
Розанна вслушивалась и вникала. Ей стало любопытно. Признаниями он добивался более серьезной близости, чем у них была, а ведь кто бы мог подозревать, что подобные признания возможны с его стороны. Он одинок и нуждается в помощи.
— Как ты красиво выражаешься, — сказала она.
Ей почему-то захотелось быть ниже ростом, не такой внушительной и даже отказаться от доли жизненного опыта.
— Ты понимаешь меня! Знаешь, сквозь все эти глупости и анекдоты о дамском велосипеде я видел…
«…твое истинное лицо», — он не докончил.
Они заходили в павильон источника, полный банным паром и вонью предбанника. Розанна постояла в очереди, пила через трубочку соленую воду, Виталий Никитич любовался ею и тем, как уменьшается вода в стакане, чтобы стать частью Розанны, и тем, как появляются капельки пота на ее висках, и все ему казалось таинственно и полно смысла, но вышли, — он позабыл обо всем и снова заговорил о себе:
— Ты не думай, что я только умею скулить и жаловаться на слабую сопротивляемость нервов («Как это верно», — подумала она). В какой-то мере это определяет меня, но совсем не определяло бы, если бы я не был изобретателем, почти художником, — без этого просто невропат. Вот у меня всегда так бывает, — начну что-нибудь требовать твердо, а это стоит огромного труда. Пообещают, согласятся, полдела сделано. А мне кажется, что уже все. Тут-то надо следить и нажимать. А мне уж трудно возобновлять прежний твердый тон.
Рудаков начинал ужасаться своей откровенности. Розанна посматривала на него что-то уж слишком по-хозяйски. И тогда из-за книжного киоска, в котором тихо истлевали толстые томы теоретической механики, расчеты мостов, пособия для трактористов, вынырнул Мишин в соломенной шляпе и в коричневой вельветовой блузе. Он остановился, развел руками, как пловец в воде, согнул в преувеличенном поклоне сутулую спину и удивленно сказал:
— Ну, правильно изречение, гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда. Розанна Яковлевна, вас ли я вижу, прекрасная?
— Вы знакомы? — спросил недовольно Рудаков.
— Как же, вчера за ужином имели счастье, и я тут же узнал, что вы тоже имеете удовольствие приятельствовать с Розанной Яковлевной.
— Вот кто красиво выражается, — заметил Рудаков и засмеялся.
Розанна даже не улыбнулась. Мишин хитро поглядел на Рудакова: «влюблен и ревнив!» Теперь Мишин вполне выяснил, что флирт и связи, которыми славятся все эти воды и купанья, устанавливаются между самыми обычными людьми, вроде почтеннейшего Виталия Никитича и прелестной Розанны Яковлевны, а следовательно прелестная Розанна Яковлевна может стать и для него, Мишина, первым этапом на обольстительном пути порока. Опыт не летел к нему на крыльях, а медленно подползал, и, не случись Розанны, он, вероятно, так и отнес бы заманчивые рассказы о распущенности на курортах к области кавказских легенд и сказок. К его удивлению, Виталий Никитич нес что-то необыкновенно выспреннее.
— Дело не только в коротком дыхании, которое мне свойственно, смешно было бы отрицать это. Существо вопроса в том, что экономические и культурные предпосылки для моей работы недостаточны. Я говорю, конечно, о нашем заводе. («В мою сторону оговаривается», — подумал Мишин.) Воля у меня есть, воля выжидать, но разум протестует.