— И очень хорошо, — добавила Розанна и подала тяжелую, крупную руку в тесной горячей перчатке.
— Розанна Яковлевна — жена Мишина. Помните, Иван Михайлович? — сообщал Френкель, сияя большими черными страдальчески-веселыми глазами. — Мы приехали вместе из Ярославля.
Рудаков еле волочил ноги. Горячие, как пар из котла, струи обдавали его, — это росло телесное ощущение радости, что он живет, свободный, молодой, веселый, работоспособный на этой трудной, полной борьбы, шума, забот планете, и мимо него, как туча, прошел случай неудачной любви к неподходящей, к не его женщине, и он сказал:
— Вы мне рассказываете, Рувим Аронович, а я молодых сам знакомил. Очень рад за вас обоих, Розанна Яковлевна, у меня легкая рука.
— Как вы вспоминаете лето? — с намеком спросила Розанна.
— Очень личное было оно, какое-то замкнутое. Слишком личное. Я задыхался. А сейчас я на вольном воздухе. Наслаждаюсь тем, что дурею по вечерам от работы. Засыпаю, как убитый, вскакиваю утром, несусь в институт, и во мне что-то разматывается, какие-то совершенно неизвестные мне силы. И они поддерживают меня пятнадцать, шестнадцать часов в сутки, пока я работаю. И оказывается, пока больше ничего не надо.
Рудаков заметил, она не слушала. Она совсем оторвалась от них, подняла голову и широко зевнула, открыв солнцу розовый, полный белых зубов и влажного блеска рот.
— Не спала всю ночь. Уста-ала! Как мне пройти на Пятницкую?
Рудаков объяснил. Расстались. Мужчины постояли несколько мгновений, смотря женщине вслед.
— Молодец Мишин, — сказал Рудаков. — Правильно выбрал. Они согласны жить туповато, и их правильно потянуло друг к другу.
— Почему вы думаете «туповато»? — спросил Френкель. — А что там было с ними, они намекали, что чуть не произошло несчастье. А теперь мне странно, — вы хорошо знакомы, а они ни разу не называли вашего имени.
— Произошла чистая случайность, — убежденно ответил Рудаков и рассказал о выстреле.
Во время рассказа они еще раз прошлись к Никольской. Френкель ужасался. Он не понимал таких страстей и жаждал их.
— И это вы называете: туповато? — сказал Френкель.
Рудаков не сразу ответил. Подумал что-то о своем высокомерии и сказал:
— Я неблагодарен к ней. Она дала мне огромный опыт. Я ведь, что скрывать, был по уши влюблен в нее. А в том состоянии пришибленности, в котором я был из-за неудач, нуждался, чтобы меня встряхнули. Она и встряхнула меня, как колбу. А дальше реакция пошла сама. И за это надо благодарить уже жизнь — вот все это, — он широко показал на площадь, на улицу, на прохожих.
1932–1934
Школа мужественных
Судьба свела меня в свое время — а время это было замечательное, начало восемнадцатого года — с Иваном Осиповичем Коломийцевым, замечательным человеком, которого нельзя забыть.
Он был тогда секретарем и душой Военно-революционного комитета в Энзели. На Ревком пала обязанность ликвидации империалистической войны в сложных условиях оккупированной страны. Нужно было вывести из Восточной Персии часть экспедиционного кавалерийского корпуса, бороться и ладить с шахским правительством и англичанами, бороться с германскими влияниями, обороняться от национального партизанского движения, одновременно помогая ему и сочувствуя. К лету ушли на пароходах из Решта и Энзели последние части. Тогда же Коломийцев был назначен нашим полпредом в Тегеране.
На долю этого человека, почти юноши, лет двадцати трех-четырех, все время выпадали сложные, опасные задачи. Он их решал быстро, с каким-то холодным мужеством. Глядя на его нежное лицо с женственно мягкой улыбкой и, казалось, простодушным, но неуловимым взглядом, трудно было себе представить, что его так блестяще начатый путь оборвется кровавой безвестной смертью от белогвардейской пули где-то в прибрежных каспийских песках.
Простецкий на вид, он был непроницаем, как шифр. Близкие знали его непоколебимую убежденность до готовности запечатлеть свое убеждение кровью, и он поражал их гибкостью в споре и изворотливостью в маневре. У него была способность каждому открывать себя ровно настолько, насколько это нужно и доступно пониманию собеседника. Так, в памяти у нас, его современников, он сохранился по частям, разным, и противоречивым, как бы отражением каждого из нас в его сложной личности. И вот теперь, по рассказам, историки, писатели, сценаристы, как рассыпанную мозаику, воссоздают его могуче-целостный характер. Пожалуй, главенствующей чертой его нравственного облика была именно доблестная храбрость, быстрая решимость, знание, перешедшее в волю: большевистское мужество.