Сзади его подтолкнул прикладом солдат, что-то крикнул на чужом языке.
Мать тоже прислушалась и тоже узнала голос Саши.
А Сашу в это время подвели к дереву на площади, поставили на ящик.
На всю площадь звучал его молодой, еще не окрепший, звонкий голос:
— Нас много! Всех не перевешаете…
Когда палач в темно-коричневом мундире дрожащими руками торопливо стал распутывать петлю, Саша вдруг перестал вырываться. Вскинув голову, он громко запел:
И тут произошло то, чего никак не ожидали фашисты. Песня Саши словно пробудила черневшую от множества людей площадь. Толпа снова заволновалась, зашумела… Повинуясь общему порыву, все, как один, обнажили головы. Вместе с Сашей пели уже десятки… сотни голосов…
Напрасно суетились полицаи, злобно и растерянно кричали:
— Молчать!.. Шапки надеть!..
Песня словно на крыльях неслась над площадью. Собрав последние силы, Саша ударил ногой палача.
В толпе на площади многие плакали… Это было 6 ноября 1941 года.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Мать и брата Саши привели на площадь, когда все уже было кончено и жители города разошлись.
На ясене, чуть покачиваясь от ветра, висело тело Саши. Рядом все еще толпились солдаты. Кто-то из офицеров фотографировал повешенного.
Даже шагавший рядом с Чекалиными предатель Авдюхин молча отошел в сторону, когда Надежда Самойловна приблизилась к сыну. У нее подкосились ноги.
— Прощай, сынок! Прощай, Шурик! — прошептала она и, поклонившись сыну до земли, как слепая, спотыкаясь, пошла за конвоирами.
За ней плелся Витюшка, сгорбившись, не решаясь оглянуться назад.
Надежду Самойловну привели в комендатуру, а Витюшка, замешкавшись, остался внизу у крыльца, среди толпившихся на улице солдат.
Теперь Надежде Самойловне было все равно. Она не чувствовала страха, в ее душе была теперь только ненависть, страшная, жгучая ненависть к врагу.
Когда один из предателей — чернобородый, франтовато одетый Шутенков, узнав ее, злобно засмеялся и сказал: «Ну, коммунистка, попалась…», Надежда Самойловна ответила ему:
— Нет, мы, коммунисты, не скрываемся!
В помещении были другие арестованные, дожидавшиеся решения своей участи. Все теперь смотрели на Шутенкова и Чекалину.
Подошел офицер гестапо и, слыша, как визгливо закричал побагрсвевший Шутенков: «Расстреляем!..», подтвердил по-русски:
— Да, расстрелять.
— Ладно! — крикнула Чекалина, сбросив с головы платок и подступая к офицеру. — Стреляйте… Мужа моего вы убили. Сына убили… Убивайте уж и младшего сына. Казните меня вместе с ним. Я сама вам его приведу…
Надежда Самойловна бросилась к двери. Часовой, видя, что офицер молчит, пропустил ее.
В это время о чем-то заговорили другие арестованные, невольно отвлекая внимание.
Надежда Самойловна сбежала с крыльца.
— Бежим, сынок, — прошептала она и, схватив Витюшку за руку, юркнула в проулок. Задами они пробрались на шоссе, смешались с проходившими беженцами и, выйдя на проселочную дорогу, скрылись из города.
Почти сразу же спохватившийся Шутенков выскочил на крыльцо и, не найдя Чекалиной, поднял тревогу.
Напрасно в этот день полицейские искали Чекалину в городе: она была уже далеко.
Двадцать суток висел труп Саши Чекалина на городской площади — хотели фашисты устрашить советских людей. Хотели фашисты унизить юного героя. Повесили ему на плечи ржавую винтовку, а на шею — фанерную доску с надписью «Конец одного партизана!»
В расклеенном всюду приказе комендатуры было сказано: «Каждого, кто укроет партизан или поможет им, мы будем так же вешать».
Но и приказ не устрашил, а только больше ожесточил людей. А песня Саши жила и после его смерти. Ее слышали и вспоминали не только жители города Лихвина, находившиеся в тот день на площади. Ее слышали в подвале комендатуры Митя Клевцов и Гриша Штыков. И эта песня придала им мужества, вдохнула новые силы.
Когда в тот же день после казни Сашн того и другого снова привели в комендатуру на допрос, снова стали избивать, Митя и Гриша и на этот раз устояли-ни слова не сказали о том, что знали. Случайно Ковалев видел, как после допроса их уже не вели из комендатуры, а волочили по земле.
А на другой день Ковалев узнал, что Гриша и Митя, не выдержав пыток, добровольно согласились уехать на работу в Германию. Никак не мог поверить этому Ковалев. Сомневались и жители города. Но что в подвале гестапо и в местной тюрьме арестованных Штыкова и Клевцова нет, Ковалев точно знал. То же самое сообщили в комендатуре и матери Мити — Варваре Христофоровне, когда она пришла узнать о судьбе сына.