— Ленчик, — я выхватываю из пакета кусок, — ты ж наш спаситель!
— Это что? — настороженно спрашивает Ася.
— Это — энергетик. — Я с блаженной улыбкой впиваюсь зубами в кусок, разрывая жесткие волокна. Рот тут же наполняется вкусом дыма, крови, соли, еще недавно живой плоти — вкусом копченого мяса. — Маралятина, — бормочу я с набитым ртом. — Ты ешь давай. Это самое то, что надо.
— Это из питомника? — с сомнением спрашивает Ася.
Ленчик непонимающе моргает, потом спохватывается:
— Из питомника, конечно, тут этих питомников кругом, вот я давеча в один поехал, а он там в логу ходит, здоровый такой, а у меня, значит, как раз ствол с собой… — он обрывает монолог, видимо, сообразив, что концы с концами не сойдутся. — Да ты кушай, кушай.
— И почему сегодня все пытаются меня накормить? — печально улыбается Ася.
— Худая ты больно, — деловито объясняет Ленчик. — Одни кости.
— А вас это волнует? — огрызается Ася, и Ленчик вскидывается:
— Кого? Меня?! Да меня это вообще не волнует, мне-то какое дело! Вот в том году у меня туристка была, так она вообще ничего не ела, я ей говорю: ты хоть чаю с сахаром выпей, а она такая: да я так пью, а потом, как на перевал подниматься, она такая хлоп с коня — и в обморок, ну, говорю, ты допрыгалась, двоечница, беру ее под мышки, на ноги ставить, а она…
Ася ошеломленно жует мясо. Чайник вскипел, бадан со смородиной заварились, и я наливаю себе полкружки (ох, придется вылезать потом из спальника). Ленчик уже рассказывает, как туристка (непонятно, та же самая или уже другая) звала его жить к себе в Питер и как он почти собрался уже, но…
— А кстати, — спохватываюсь я, — сейчас-то ты куда собирался?
Ленчик озадаченно хмурится.
— Так в Аярык, — наконец вспоминает он. — У меня шурин туда поехал, — он бросает быстрый взгляд на Асю, — отдохнуть, в общем, на природе. Так я к шурину, в общем… ну, ты поняла.
— Угу, — я тоже кошусь на Асю. Пусть будет отдых на природе.
— Так-то я мимо ехал, — продолжает Ленчик, — смотрю — огонек. Ну, думаю, наверное, Андрюха Таежник стоит, покойничек… — У меня дергается рука, горячий чай выливается на штаны. Я с шипением втягиваю воздух, но Ленчик ничего не замечает. — Андрюха-то, покойничек, часто здесь стоял, его стоянка, я и подумал — дай сверну, гляну…
(…Озеро, на котором мы стоим, называют Форелевым, но это вранье. Его зарыбили, спилили старые кедры на доски, изуродовали берег избушкой и баней, ничего не сумели и бросили, но меж делом заманили тех, кому сюда не надо. Ничего этого здесь быть не должно; должно быть — никому, кроме редких проводников и еще более редких охотников, не нужное место, от всего в стороне, чтобы показывать, только если с маршрутом сложилось и повезло, а группа понравилась и заслужила. По имени — «то, над Уулом» или «ну это, за Баюком». Я помню его таким, тайной и таинственной скальной чашей, полной синей воды, тропа к которой идет поверху, над скалами, мимо и прочь, и не догадаешься, как подобраться, если не знаешь. Сейчас-то все знают, ничего хитрого.
Мы стоим на поляне рядом с избушкой — группе здесь больше стоять негде. Он проезжает мимо незадолго до ужина — седоусый алтаец с дубленым морщинистым лицом, насмешливым ртом и длинными печальными глазами. Коротко здоровается. Ясно, что недоволен: хотел стать у избушки, чтобы не возиться с палаткой; другой бы так и сделал — мало ли вокруг туристов таскается, — но ему такое близкое соседство не сдалось, и он уходит дальше вдоль берега, к остаткам бани.
Мишка с ним немного знаком, поэтому после ужина мы идем в гости. У меня есть апельсин и колбаса, у Ильи — все еще съедобные вареные яйца и майонез, у Мишки — сало. Спирт — заранее разведенный сладкой озерной водой, сдобренный лимоном и сахаром, — мы тоже приносим, но у охотника есть и свое, и я сразу начинаю беспокоиться. Я всегда беспокоюсь, когда бухла больше одной бутылки.
Хорошо еще, что я им неинтересна. Я не умею разговаривать за жизнь, но сейчас можно просто молчать, улыбаться, согласно мычать в нужный момент, и будет нормально. Я сижу у костра под бурно цветущим кустом пиона, между звездами в небе и звездами в воде. Пахнет кедровым дымом, недавним дождем, рыбой, нежной цветочной горечью. Если это не подлинная реальность — то ее, наверное, вообще не существует. Но я не могу ощутить ее, эту реальность. Я жру сало и беспокоюсь так, что не слышу толком, о чем идет речь. У меня за спиной тихо вздыхает мощногрудый серый мерин, привязанный к молодой пихте. Странно, что он до сих пор не пасется.