Зря я при всех спросила, как Генка так быстро его нашел. Могла бы догадаться и промолчать. Но и его никто за язык не тянул говорить, что просто увидел, куда Саньку понесло, да понадеялся, что вывернет…
В общем, скачки Генка продул; он в этом не признался, да и не до выигрыша всем было, но Генка знал, и Санька знал, и все урочище, все пять домов знали уже назавтра. Генку заело. Он разочаровался в Чалке и бросился обучать своего серого трехлетку, который до сих пор ходил с молодняком, ни разу не седланный. В поход его взял заводным, чтобы пообмялся и не отвыкал от рук.
И серый неделю возил овощи, а когда доели последние картошины, я уломала Генку повесить на него кухню. Не всю: Генка возмущенно отверг мои мелкие прибамбасы и приспособы, поварешки, посудки, дощечки; сказал: заебет брякать. Но главное, огромные тяжелые котлы, от которых даже сильные кони неуклюже покачивались и оступались, все-таки забрал. Только идея оказалась плохой: раздутые котлами арчимаки пугали серого; он шарахался, норовил то отпрыгнуть в сторону, то понести, совсем задергал Чалка и довел Генку до белого каления.
Так и получилось, что накануне дня, когда Панночка появился в «Кайчи», я спускалась налегке, а Генка был связан по рукам и ногам. Должно было быть наоборот: повар — тяжелый и неповоротливый, конюх — верткий и быстрый. Генка бы, может, справился. Я не смогла.
Сядем на попы и скатимся до самой базы, говорили мы туристам накануне, — но до скачка, основного спуска, остается еще полчаса ходу вдоль подножия Багатажа, через густой вытянутый кедрач пополам с пихтой. Уже пошли первые березы, жимолости стало меньше, цветы почти исчезли — так, россыпь оранжевых лепестков жарков на тропе, багровые коробочки пионов. Зудит от подступающей жары шрам — тонкая белая полоска от локтя до косточки на запястье. Здесь уже душной зеленой подушкой валится на склоны середина лета.
…Часа через три я сдеру с себя раскаленные сапоги, встану босыми ногами на чисто выметенные кедровые спилы под навесом. Вымою руки теплой водой из крана. Скрещу пальцы: «Что там нового снаружи?» — «Все та же херня». — «Понятно». Конюхи списываются со своими в деревне, сбиваются в кучку у дальнего конца стола, склоняют головы над сообщениями в чьем-то ватсапе. Такие зычные недавно, переговариваются глухо и торопливо. «Еще в марте… только сейчас привезли». — «Говорят, с пустыми руками…» — «Ты его знал?» — «Он с моей сеструхой одноклассник». — «Вот сезон доработаю и пойду». — «Да ну…» — «Серьезно, пойду». Они налезают на экран широкими плечами и поворачивают к чужаку настороженные, злые, опустевшие лица. Я тоже чужак, но я свой чужак. Мне могут рассказать — потом, каждый по отдельности. Не уверена, что я этого хочу.
«Под пихтовым конвоем, под кедровой охраной вниз да вниз — на три дня…» А, к черту. Теплая комната, сухая кровать, тяжелые тазики с горячей водой, запахи распаренного пихтового веника и шампуня. Чистые джинсы, свежий хлеб. Свежие лица. Смесь эйфории и тоски. Горы стоят где-то внутри, под сводом затылка…
Мы спускаемся, и, возбужденные, как обычно к дому, кони шагают бодро и сосредоточенно — только хлюпает под ногами размытая недавними дождями земля.
— Стоой! — протяжно кричат сзади.
Я оглядываюсь. Замыкающий группу Генка пытается развернуться, но серый жеребчик, зараженный возбуждением старших коней, совсем ошалел — то лезет вперед, то приседает на задние, натягивая чомбур так, что едва не сдергивает с Чалка седло вместе с Генкой. Да и чалый уже психует и вертится на месте, порываясь идти дальше. Я мелкой трусцой возвращаюсь вдоль группы к конюху. Сзади громко шуршит трава — подъезжает Костя.
— Как ее, на Суйле, пришибленная такая, Ася? Что-то отстала сильно, — говорит Генка. — Трр, стой! — рявкает он на Чалка, озверело затягивая повод.
— Давно? — спрашивает Костя.
— Минут пять уже. Сказала, плащ перевязать надо, на ходу не получается.
— Чего не подождал?
Генка раздраженно поводит плечом. Мы с Костей молча смотрим на нервное кружение коней. Перегнувшись в седле, одной рукой Генка удерживает чалого на месте, другой, ухватившись за чомбур, отводит назад налезающего на кусты серого. Лицо у него красное, потное и злое.
Пять минут, а может, и все десять: вряд ли Генка спохватился быстро. Значит… ну, скорее всего, это значит, что, привязывая плащ к седлу, Ася его уронила и спешилась, чтобы подобрать. Сесть обратно, конечно, Суйла не дал — не заставишь коня стоять на месте, когда остальные уходят. На ходу она залезть не может — никто из туристов не может. Она вставляет ногу в стремя — конь идет вперед, она прыгает за ним на одной ноге, не может оттолкнуться, выдергивает ногу… И так — сколько угодно раз. Да и ладно бы, можно догнать группу пешком, с конем в поводу, но…