Выбрать главу
выбраться. Но положение выглядело достаточно безнадежным — улизнуть он мог только через кухню. Для того же, чтобы сигать в окно, он чувствовал себя староватым, да и заметят его, потому как госпожа Халич и госпожа Кранер постоянно высматривают, что происходит на улице. А тут еще эта трость — если Шмидт ее обнаружит, то сразу смекнет, что он скрывается где-то в доме, и тогда Шмидт, который в подобных делах, как известно, не шутит, может лишить его доли, и придется Футаки убираться с тем, с чем явился сюда семь лет назад, через пару месяцев после того, как пошла молва о здешнем преуспевании, — то есть в единственных драных штанах и видавшем виды пальто, с пустыми карманами и голодным брюхом. Госпожа Шмидт кинулась в коридор, а Футаки прильнул ухом к двери. “Никаких возражений, кисуля! — послышался хриплый голос Шмидта. — Будешь делать, что тебе говорят! Поняла?” От волнения Футаки бросило в жар. “Мои денежки!” Он чувствовал себя в западне. Но времени на размышления не было, и он все же решил лезть в окно, потому что “тут надо незамедлительно что-то предпринимать”. Он уже потянулся к оконной ручке, когда услышал, что Шмидт прошагал в конец коридора. “Побрызгать пошел!” Он на цыпочках вернулся к двери и, затаив дыханье, прислушался. Когда за Шмидтом захлопнулась дверь, что выходила на задний двор, он осторожно выскользнул в кухню, окинул взглядом отчаянно замахавшую руками госпожу Шмидт, без единого звука прошел к входной двери, быстро выскочил, а когда уже был уверен, что сосед вернулся, громко забарабанил в дверь, как будто только что подошел. “Есть кто в доме? Эй, Шмидт! Открывай!” — зычно заорал он, а затем, чтоб не дать приятелю улизнуть, стремительно шагнул в дом и, едва только Шмидт выскочил из кухни, чтобы скрыться через заднюю дверь, преградил ему путь. “Погоди, погоди! — сказал он насмешливо. — И куда это ты так спешишь, приятель?” Шмидт в растерянности молчал. “Ну, тогда я тебе скажу, дружище! Я тебе помогу, так и быть! — продолжал он, сурово нахмурившись. — Ты решил драпануть с деньгами, не так ли? Я угадал? — И, видя, что Шмидт все еще молча хлопает глазами, покачал головой. — Эх, приятель! Вот чего никогда не подумал бы!” Они прошли в кухню и уселись друг против друга за стол. Госпожа Шмидт с напряженным видом завозилась у плиты. “Слушай, друг… — начал Шмидт, запинаясь. — Я сейчас объясню…” Футаки отмахнулся: “Мне и так все понятно! Ты лучше скажи, Кранер тоже в этом участвует?” Шмидт нехотя кивнул: “Половина на половину”. — “Вот ведь сукины дети! — возмущенно воскликнул Футаки. — Хотели меня надуть!” Он опустил голову и задумался. “Ну, и что дальше? Что будем делать?” — наконец спросил он. “Что делать? — со злостью развел руками Шмидт. — Возьмем тебя в долю, приятель”. — “Это как же?” — поинтересовался Футаки, мысленно прикидывая сумму. “На троих все поделим, — неохотно ответил Шмидт. — Только держи язык за зубами”. — “Насчет этого можешь не беспокоиться”. Госпожа Шмидт у плиты вздохнула: “Вы с ума сошли. Вы думаете, это сойдет вам с рук?” Шмидт, как будто он ничего не слышал, заглянул в глаза Футаки: “Ну вот. В обиде ты не останешься. Только я тебе должен еще кое-что сказать. Приятель! Не разоряй меня!” — “Ну мы же договорились, разве не так?” — “Да, конечно, тут никаких вопросов! — продолжил Шмидт, и голос его зазвучал умоляюще. — Я только прошу тебя… одолжи ненадолго мне свою долю… Ну хотя бы на год! Пока мы не обоснуемся где-нибудь…” Тут Футаки взвился: “А может, тебе еще что-нибудь вылизать?!” Шмидт подался вперед, вцепившись левой рукой в столешницу. “Я бы не стал просить тебя, если б ты сам не сказал намедни, что отсюда ты уже не ходок! А зачем тебе в таком случае деньги? И ведь только на год… всего-навсего!.. Нам это нужно, пойми, без этого нам никак. Что я сделаю с двадцатью-то кусками, на них разве купишь хутор? Ну хоть десять добавь, слышишь, друг!” — “Мне до этого дела нет! — раздраженно отрезал Футаки. — Ни малейшего. Я тоже не собираюсь здесь заживо сгнить!” Шмидт затряс головой, чуть не плача от злости, а затем начал заново, упрямым и все более безнадежным тоном, наваливаясь при этом на стол, который с каждым движением содрогался под ним как бы в поддержку его словам, которыми он, в сопровождении умоляющих жестов, пытался “разжалобить сердце” приятеля, и надо сказать, что еще немного, и Футаки сдался бы, но тут взгляд его стал задумчивым и устремился на мириады пылинок, мельтешивших в полоске падающего в дом света, и в нос ударил затхлый кухонный запах. Он неожиданно ощутил во рту кисловатый вкус и подумал, что это явилась смерть. С тех пор как был ликвидирован поселок и люди бежали отсюда так же безоглядно, как некогда сюда ехали, и он — вместе с несколькими семьями, с доктором и директором школы, которым, как и ему, некуда было податься, — застрял здесь, Футаки постоянно наблюдал за вкусом еды, ибо знал, что смерть сперва поселяется в супе, в мясе, въедается в стены; он подолгу не проглатывал куски, перекладывая их языком, а воду, а также изредка достававшееся вино пил медленными глотками. Иногда он чувствовал даже неодолимое желание уколупнуть кусочек грязной штукатурки в машинном зале насосной станции, где он обитал, и отведать ее, дабы по изменившемуся запаху и непривычной вкусовой комбинации распознать Предостережение, потому что он верил в то, что смерть — это только своего рода знак, а не чудовищная развязка. “Но ведь я не в подарок прошу, — вяло канючил Шмидт. — Прошу в долг. Понимаешь ты это, приятель? В долг! Через год, день в день, верну все до последнего филлера”. Они удрученно сидели за столом. От усталости у Шмидта горели глаза. Футаки пристально изучал загадочные узоры каменных плиток пола, пытаясь не выдать свой страх, хотя объяснить им, чего он боится, он все равно бы не смог. “Ты мне вот что скажи! Сколько раз отгонял я стадо в Соленую Падь, один, по безумной жаре, когда боишься дохнуть, чтобы не полыхнуть изнутри?! А кто лес добывал?! Кто ставил загон?! Я намучился здесь уж не меньше, чем ты, не меньше, чем Кранер и Халич! И вдруг ты ни с того ни с сего говоришь: дай взаймы! А потом тебя поминай как звали! Так, приятель?!” — “Значит, не доверяешь мне?” — оскорбился Шмидт. “Черта лысого я тебе доверяю! — крикнул Футаки. — Вы с Кранером еще до рассвета уговорились удрать со всеми деньгами, и после этого я должен тебе доверять?! Ты за кого меня держишь? За дурачка?” Они замолчали. Жена Шмидта гремела у плиты посудой. Шмидт был разочарован. Футаки, скрутив дрожащими пальцами сигарету, поднялся из-за стола, проковылял к окну и, опираясь левой рукой на палку, стал смотреть на дождь, волнами налетающий на крыши домов, на покорно гнущиеся на ветру деревья, прочерчивающие голыми ветками дуги в воздухе. Он думал о корнях и о животворной грязи, в которую превратилась уже земля, и о том безмолвии, беззвучном ощущении полноты, которого он так страшился. “А скажи мне… — неуверенно начал Футаки. — Почему вы вернулись, раз уж решили…” — “Почему, почему?! — озлобленно прохрипел Шмидт. — Потому что мы это надумали уже по дороге домой. И когда спохватились, то были уже у поселка… И потом, ведь жена… Я что, должен был ее бросить здесь?..” Футаки кивнул. “А что Кранер? — спросил он чуть погодя. — О чем вы договорились?” — “Они тоже пока сидят дома. Решили идти на север, жена Кранера слышала, что есть там заброшенная лесопилка или что-то навроде этого… Договорились мы так, что встретимся, как стемнеет, за околицей у распятия, на том и расстались”. Футаки вздохнул: “День-то долгий еще. А как с остальными быть? С Халичем, с директором?..” Шмидт подавленно потирал пальцы рук. “Да почем я знаю! Халич, поди, целый день продрыхнет, вчера у Хоргошей большая гулянка была. А что касается господина директора, то пошел он куда подальше! Если только начнет возникать, я его быстро окорочу! Так что спокойно, приятель, спокойно!” В общем, они решили дожидаться ночи на кухне. Футаки подтащил стул к окну, чтобы присматривать за домами напротив, Шмидта сморил сон, и он, склонившись на стол, захрапел, а жена его, достав из-за шкафа кованый солдатский сундучок, смахнула с него пыль, протерла изнутри и молча принялась паковать в него вещи. “Дождь идет”, — сказал Футаки. “Я слышу”, — отозвалась она. Слабый солнечный свет едва пробивался сквозь груду движущихся на восток туч; кухня погрузилась во мрак, как будто уже наступили сумерки, и трудно было понять, являются ли пляшущие на стене пятна всего лишь тенями, или это зловещие отпечатки отчаяния, притаившегося за их полными смутных надежд раздумьями. “Отправлюсь на юг, — уставясь на дождь, сказал Футаки. — Там хотя бы зима короче. Возьму хутор в аренду, поблизости от какого-нибудь цветущего города, и буду целыми днями парить ноги в тазу…” Капли дождя тихо скатывались по обеим сторонам стекла — внутри от верхней щели шириною в палец вода текла вниз до стыка рамы и подоконника, затем, найдя желобок, доходила до его края, откуда, опять разделяясь на капли, падала на колени Футаки, который даже и не заметил — ибо вернуться оттуда, куда унесли его мысли, было не так-то просто, — как постепенно у него отсырела промежность. “Или устроюсь на шоколадную фабрику ночным сторожем… а может, вахтером в женское общежитие… И постараюсь забыть обо всем… Парить ноги по вечерам в тазу, бить баклуши и смотреть, как проходит гребаная эта жизнь