«Ну что, доволен ты, что мы побывали в этом месте? — мысленно спрашивала Равенна, впрочем, не обращая свой вопрос конкретно к оленёнку. Она все ещё отказывалась разговаривать с ним вот так. Может быть, боялась. — Здесь хорошо… но оно не для меня. Я привыкла к жару пустыни, к опасности и к усталости, и вряд ли я когда-то смогу стать другой. Должно быть, мы повидаем ещё много земель, прекрасных и не очень, но вряд ли хоть одно станет для нас домом. А где наш дом… этого я не знаю».
Наверное, не в этом мире, где таких, как они двое, в принципе не могло существовать.
Львица, которая ест траву, и жеребёнок, мимо которого прошла однажды смерть, отказавшаяся от своей законной жертвы.
«Готов ли ты к такому пути со мной? Если однажды тебе захочется остаться в каком-то месте, наподобие этого, красивом и лучезарном...»
Равенна продолжала идти вперёд, не оборачиваясь. Медленно переступала своими мягкими и сильными лапами, бесшумными среди звуков дня и обманчивой тишины ночи.
Она ни о чём не думала.
Но позади раздавался ровный цокот копыт — негромкий, однако казавшийся удивительно звонким в вечерней тиши. Равенна подняла голову и посмотрела на небо. На черно-синем бархате, одна за одной, зажигались сияющие серебряные точки.
Если бы звезды умели говорить… то они звучали бы именно так, вдруг отчего-то подумалось Равенне. Вот этот тихий звон, не всегда слышный днем, когда повсюду много голосов, и столь ясно различимый в темноте ночи. Но, в действительности, никогда не прекращающийся.
Да, таким голос звёзд и был.
Жеребёнок внезапно вынырнул из-за спины Равенны и пошел бок о бок с ней, взглянув на неё из-под ресниц. Только теперь, глядя на его точеный резной силуэт, выделявшийся на фоне ночного неба, на длинные вьющиеся рога, короной увенчавшие грациозную шею, Равенна вдруг поняла, как сильно он вырос.
Да, они действительно провели в этом месте очень много дней.
И теперь уходили из него, никем не замеченные — лишь ночь сопровождала их, да древнее дерево глядело вслед двум силуэтам — высокому, точеному, тонкому и мощному, сильному, поджарому.
— Какой красавец!
Человеческие девушки в восхищении протягивали руки, чтобы погладить тёмно-золотую мягкую шерсть, прикоснуться к причудливо загнутым рогам. То и дело вспыхивали коробочки, которые они доставали из сумок и из карманов.
Он остановился на тропе перед ними, замерев. Чуть отставшая Равенна не имела желания спугивать туристок и поэтому остановилась вдалеке, чуть насмешничая про себя над этой ситуацией. Его следы на песке вдруг стали такими же неуверенными, как когда-то в детстве, когда он путался в собственных ногах. Он был испуган и обескуражен.
Что ж, прежде ему и вовсе не приходилось слышать ни человеческих голосов, ни подобного восхищения в чьей-то речи. Долгое время он вообще не мог поверить, что всё это относится к нему, и только потом застенчиво потянулся к гладившим его рукам.
Равенна нахмурилась. Она-то знала цену людскому восхищению. Но стоило ли ей сейчас выпрыгнуть на дорогу и громко зарычать, чтобы напуганные девушки с визгами отпрянули, а сопровождавший их охранник выстрелил в воздух, напугав, в свою очередь, оленёнка? Стоило ли лишать его этой радости, от которой засветились темно-карие глаза, точно солнце проникло на опушку густого леса? Ведь он никогда не слышал этаких восхищенных слов. В особенности от неё.
Девушки уселись в большую коробку на колесах, называемую «машина», однако всё продолжали выглядывать из окон, щёлкая своими коробочками поменьше, тонкими, как стебель осоки.
Машина, взревев, рванула вперёд по дороге, оставляя за собой клубы пыли, и только тогда он обернулся. Виновато склонил увенчанную ветвистой короной голову, однако Равенна видела, что всё это вызвало у него большой интерес. Не только восхищение, но и люди, чьи слова он мог понимать, как и любые другие звери — их вещи, их быт, столь далёкий от всего того, что он видел прежде. Равенна провела неподалёку от людей очень много времени, не приближаясь к ним, однако издали наблюдая за их словами и поступками, так что для неё не были в диковинку ни их коробки на колесах, ни надетая на тела одежда. Но он… должно быть, он чувствовал, что повстречал кого-то удивительного и неповторимого. Люди казались ему исполненными добра и понимания, ведь прежде никто из зверей не проявлял к нему ни внимания, ни ласки. Он не принадлежал к их виду, поэтому не интересовал их, а для своей стаи он давным-давно умер.