«Не так уж и омерзительно, — думала Равенна, склонив голову и тяжело дыша. — Я думала, будет хуже. Как он вчера сказал? Умирать не так уж страшно? Пожалуй, теперь я тоже смогу говорить так другим».
Однако мир вовсе не перевернулся от того, что она так поступила.
Лишь жеребёнок склонился и принялся щипать траву, подражая её примеру — но это было самым естественным, что бывает в жизни.
...ноги у него ещё долго были такими неуклюжими, что Равенна, не выдерживая, снова брала его в зубы и так и перетаскивала. Она привыкла перемещаться с огромной скоростью, и теперь, после стольких лет, практиковаться в терпении было бесполезно. Впрочем, с «добычей» в зубах она всё равно становилась медленнее, но не то чтобы очень возражала — прежде она не позволяла себе отдыхать, а теперь порой начинала неторопливо трусить через саванну. Сухие травы легко колотили её по жестким поджарым бокам, и Равенна слышала странные запахи и звуки — тихое потрескивание зреющих семян, усталый вздох давно не ждавшей дождя земли, размеренные передвижения колонн маршировавших насекомых. На мгновение ей нет-нет да и приходила мысль: «Саванна похожа на меня. Она измотана, полна жажды и привыкла сдерживать себя. Она иссушена, как я, и от её тела почти ничего не осталось. Верно, она совсем ничего не боится. Даже степного пожара, несущего смерть всему сущему. Потому что она все равно возродится — в другой жизни или в этой».
Это было странное чувство. Прежде Равенна считала, что в этом мире нет никого, похожего на неё. Ни одной такой львицы. Не то чтобы она очень этим гордилась, однако была уверена в этом, как ни в чём другом.
Порой она ощущала на себе завистливые взгляды. Это были другие хищники, которые видели у неё в зубах молоденького, сочного, нежного жеребёнка. Но, как ни странно, ни один из них не пытался оспорить у нее добычу — несмотря на то, какой худой она была. Не то чтобы эти взгляды были Равенне неприятны. Однако она торопилась унести жеребёнка подальше от них, пока он не успел понять, чем они обоснованы.
Охотиться теперь приходилось ещё реже, чем прежде — хотя вокруг довольно часто простирались земли с сочной, пышной травой, а, следовательно, с такими же сочными антилопами, выросшими на них. Иногда даже казалось — вот они, эти самые прекрасные земли со множеством добычи, в которые обещает привести смерть. Она повидала их ещё при жизни — и умирать теперь будет совсем неинтересно. Разве что там есть что-то ещё — в мире, как оказалось, бывает ещё много неизведанного. Какой-то лес, о котором он говорил при первой встрече. А что, если она тоже попадёт туда?
«В этой другой жизни я больше не буду львицей? — с сомнением думала Равенна. — Неужто даже стану… травоядной?!»
Что ж, учитывая её теперешний образ жизни, это было более чем возможно. Должно быть, именно такая, не слишком завидная участь её и ждала. Вот чего она добилась.
В редкие ночи, когда жеребёнок крепко засыпал и переставал тревожиться, Равенна сбрасывала с себя остатки сна — спала она теперь также совсем мало, но это удавалось выдерживать на удивление легко, словно сон был как-то связан со способностью терпеть голод — и крадучись, шла по ночной саванне. Она высматривала добычу, торопясь покончить со всем этим как можно скорее, ведь, насытившись, ей ещё предстояло умыться в реке, чтобы возвратиться к жеребёнку без единого следа крови на морде.
Всё это ещё больше осложнило и без того непростую жизнь Равенны, и частенько во время ночных прогулок она поднимала голову и смотрела на тонкий диск луны, бесстрастно глядевший на неё с черно-синего, густого, как деготь, неба. Переговаривалась с ним — ведь больше никто не должен был слышать этих слов. Даже солнце, в ослепительно сверкающих глазах которого, равно как и в глазах жеребёнка, она нынче была львицей, которая питается травой.
«Но что я могу сделать? — вздыхала Равенна. — Это я сама научила его, что этот мир такой. Это я показала ему мир, в котором все звери, которые существуют, безобидно щиплют листья, и никто не смотрит на него, как на добычу».
Это было безумство, она прекрасно понимала. Уж лучше бы она научила его защищаться, прятаться от других хищников, как умели его собратья. Но так уж получилось. Теперь она ничего не могла с этим поделать. И оправдывала себя мыслью, что до тех пор, пока она рядом с ним, его никто не тронет. А это значило, что ей придется оставаться рядом с ним всегда. Смерти, или чему там, другой жизни, придется вновь посторониться. Но однажды это уже произошло.
— Знаешь… теперь я понимаю, почему однажды ты приказала мне нарушить то, что якобы было твоим собственным законом, — сказала Равенна однажды, глядя на ночное небо. — Просто, в действительности это не было законом. Ты для чего-то так нам сказала, а после побоялась разрушить мир, который создала для нас. Но… наверное, тебе все-таки хотелось, чтобы хоть одно существо знало правду.