Имени он не вспомнил и сказал просто: Мельцер.
Развяжите их, пожалуйста, ласково попросил проверяющий.
Савельев проклинал себя — надо было выбросить вчера эти папки! Но угрюмая психика отказывалась признать поражение, и он решил взять ивритские стишки с собой, чтобы сварить хоть какой-нибудь бульончик из своей добычи…
А Мельцер заявила в полицию.
Почему он не подумал об этом? Нет: он подумал, но решил почему-то, что она не заметит, или не решится, или не успеет… Даже билет поменял, кинув этого дурачка Боруховича с его диктофоном, понадеялся на русский авось!
А она успела.
Так глупо, так банально попасться!
Но только ли про папки речь? Холодом пробило шаткую теперь психику победителя: он вспомнил взгляд из огромной глазницы, свои руки на хлипкой шее. Погодите, в отчаянии крикнул кто-то внутри Савельева, но это же был сон!
Уже ни в чем не было уверенности.
Его попросили зайти за ширмочку и там раздеться. Совсем? Да.
Савельев стоял без штанов, в полуобмороке вяло соображая, что надо бы потребовать адвоката и связаться… — но с кем? с Ляшиным? кто его вызволит отсюда? Он представил себе ответный удар: его арест, несомненно, очередная провокация против России! — но это не утешило почему-то.
Рослый человек, прощупав мышцы расставленных рук, безо всякого выражения на лице попросил Савельева повернуться и наклониться.
Голый, в одних носках, поэт стоял раком. Думать в этой позе не получалось, и он смиренно пережидал один из самых удивительных моментов своей жизни безо всяких мыслей вообще.
В заднице у поэта ничего не нашли. Когда он вышел из-за ширмы, две девушки в форме выдавливали пасту из его тюбика и разламывали таблетки из аптечки…
И он вдруг подумал: они ничего не знают!
Нет, ну правда: при чем тут таблетки?
Таблетки унесли на анализ. Офицер, явно старший здесь, внимательно смотрел на Савельева, сидя чуть поодаль, и Савельев позволил себе встретиться с ним взглядом.
И улыбнулся, и вздохнул счастливо: нет, они ничего не знали!
Это была просто проверка!
С какой стати эта проверка, Савельев не хотел и думать. Какая разница? Главное: никто тут ничего не знал — ни про убитого инвалида по фамилии Мельцер, ни про мародерство. И женщина из прошлого, которую он трахнул по случаю, из принципа, ничего не заявляла в полицию.
Он все рассчитал правильно!
Савельев был чист, и мало ли кому чего привиделось.
Через десять минут заметно озадаченные сотрудники безопасности отпустили подозрительного пассажира — и быстро провели его через все пограничные формальности, чтобы тот успел на самолет.
Савельев сидел у окна, глядя на последние хлопоты техников у крыла, и в душе его стояла пустота: совсем ничего не было там, зеро. Общее сальдо, впрочем, позволяло считать поездку удавшейся: он был жив и на свободе. И он победил, победил!
— Победа, — выговорил он, закрепляя ощущение.
С этим утешительным сальдо Савельев и полез в дорожный рюкзачок за полетными наглазниками: едва напряжение отпустило, его сморило насмерть. Спать, спать… Какое счастье!
Уже устраиваясь поудобнее с нашлепкой на глазах, уже проваливаясь в дрему, Савельев подумал, что все это и был сон — и кошмар той январской ночи, и жизнь в полуобмороке, и вся эта поездка: странный отель, призрак с выломанной глазницей, женщина из прошлого…
Но невыключенный айфон блямкнул из реальности, и, вздохнув, путешественник полез на ощупь в карман рюкзачка: выключить машинку. И, на автомате, поднял наглазник, открыл письмо.
Письмо было от Ляшина: «Отпустили тебя? Хорошего полета».
И смайлик.
Тут же блямкнуло второе: «Это была борьба с террором, зёма. Чтобы ты помнил себя».
Третье напутственное письмо от всесильного дружбана гласило: «Приезжай на палку».
— Ата бесэдер? — спросил на иврите участливый человек из соседнего кресла, и Савельев догадался, что только что застонал в голос.
— Аre you OK? — переспросил сосед.
— O’кей, — ответил Савельев.
Он отключил айфон, откинулся в кресле и надвинул на глаза тряпицу. Грудь его тяжело вздымалась.
Самолет дрогнул и пополз в сторону взлетной полосы.
ЭПИЛОГ
Когда время песка, скрипя, поворачивается вспять,
и нашаривает рука обезумевшие часы,
не спеши перейти рубеж темноты. Возвращайся в сон.
И не спрашивай у песка, почему он шуршит — в тебе.